«Ну, написано, наверное, — подумал я, — это ничего не значит», — и попросил бога оживить дедушку.
Потом гроб закопали, и я не мог понять, зачем мы живем, если всё равно умирать. В автобусе я подумал, что мама тоже умрет, и мне стало одиноко, хотя я сидел у нее на коленях. Тогда я ощутил сильную боль. Думаю, все через нее когда-то прошли, а потом забыли.
И вот теперь я шел с дядей и чувствовал боль, похожую на ту. Она выедала изнутри по чуть-чуть мою душу. Забор, дорога, небо, пропитанные ей, завладевали мной. И, самое страшное, никто не мог избавить меня от нее: ни дядя, ни отец, ни мать.
— Ну вот и пришли, я же говорил, что вдвоем дорога вдвое короче, — сказал дядя, указывая сумкой на центральные ворота кладбища.
Где-то в глубине, среди старых, ржавых оград, новых свежевыкрашенных могил, была могила моего прадеда. В земле, на которой я стоял, лежали останки людей. Смерть умирила и уравняла их всех. Кто раньше спорил за кусок хлеба или женщину, кто жил ради Бога или денег, лежали теперь как мертвые, в земле. Им не нужно ничего, и только я и дядя ходили, пока живые, над ними, смутно задумываясь о том, что когда-нибудь…
— Скоро вербы распустятся, — сказал дядя. Он грабил, а я выдергивал сорняки и колючки. Это давалось мне с трудом. Иголки протыкали тряпку, которой я обмотал руку, кололи и жгли. Я вытаскивал траву тремя пальцами, чуть заметно сжимая ее, но даже так руке было больно.
Дядя, наконец, разозлился на меня и кинул грабли в сторону со словами: «На, грабь». Он взял у меня тряпку, обмотал ею руку и быстро и резко стал выдергивать траву. Дядя брал в пучок много травы, работал всей ладонью, не останавливаясь ни на полсекунды. Наверное, поэтому он не чувствовал боль — или он просто привык не обращать на нее внимания.
За оградой я увидел шмеля, который не жужжал, а просто переползал с одной травинки на другую. «Не может взлететь», — подумал я и взял его на листик сурепки и отнес в посадки, через дорогу. Я положил лист с насекомым в высокую траву и стал озираться. Вокруг меня не было ничего необычного: небо, деревья, ограды, дорога. Но что-то смутное, почти забытое, тронуло меня, и я страшно загрустил, представив, что вот эта изрытая, неровная, виляющая дорога тоже смотрит на меня и вздыхает.
«Она давно здесь, — подумал я, — столбы, провода, вон машина едет… Бутылка валяется. Интересно, кто из нее пил?» Я поднял пластиковую светло-белую бутылку. Вмятины, ломаные линии, крышки нет. Внутри — капельки воды. Я долго смотрел на нее и ничего не видел. Зрачки расширились, перед глазами плыло и мерцало. О чем я тогда думал? Да ни о чем. Просто смотрел тупыми, бессмысленными глазами, а в голове было так же пусто, как в бутылке. Вдруг я перехватился, взяв бутылку за горлышко, и швырнул. Ветер подхватил и отнес ее в посадки. А я пошел к дяде. Он начинал красить памятник.
После работы я сидел на скамейке и смотрел, как дядя суетится. Он раскладывал на железном столике куски хлеба и сала, яйца, соленые огурцы, укроп. Дядя поставил чекушку самогона себе и бутылку газировки для меня.
Он налил прозрачную семидесятиградусную в стакан и посмотрел на меня ожидающим взглядом. Я чувствовал, что он счастлив. Могила была убрана и покрашена и смотрелась аккурат не лучше и не хуже других убранных и покрашенных могил, дядю окружала природа, воздух был влажным, свежим, лицо омывал чуть заметный ветерок. Чего еще желать моему дяде? Разве что того блаженного состояния легкой дремоты и усталости, которое бывает обыкновенно после приема спиртного? Так он его давно предчувствовал и поэтому был не просто счастлив, а погружен в счастье с головы до пят.
— Будешь? — как бы спросил он, показывая бутылкой на стакан с самогоном.
— Нет, — ответил я.
— Ну и хорошо, — сказал дядя, улыбаясь не только губами, но и всем лицом.
За последние полгода он меня раз пятьдесят спросил то же самое, и я всегда говорил «нет», а он всегда смеялся.
«Надо когда-нибудь сказать „да“, — подумал я, — а все-таки приятно слышать: „Ну и хорошо“ — чувствуется какая-то надежда, что ли».
Дядя выпил, съел несколько кусков сала. Я смотрел, как он надламывает хлеб сухими загорелыми пальцами. У него были грязные, измазанные в краске руки, впрочем, как и у меня, но мы, ничуть не брезгуя, ели руками. «На природе всегда есть хочется», — часто говорил дядя, и я ему не на шутку верил и старался съесть как можно больше.
