— Не надо только сильно расстраиваться, — настаивает незнакомец, — вот ведь черт подери...
Чувствую, что сейчас взорвусь. Открываю гардероб и достаю всю свою обувь, шесть пар, а заодно и туфли Нормы, и в гневе швыряю все это на диван.
— Вот вам еще башмаки. Вы ведь чистильщик? Или вы не чистильщик? Ну так приведите их в порядок! — Я кричу, чтобы Норма тоже меня слышала. — Возьмите щетку и пройдитесь по ним хорошенько!
— Да, сеньор.
Он торопливо разбирает на кровати башмаки, раскладывая их по парам, затем берет один из них и принимается чистить.
— Вот, вот... Давайте надраивайте...
Я смотрю на дверь ванной, ожидая, что Норма выйдет. Но она не появляется. Вижу на ночном столике ее очки с толстыми стеклами. Одевается на ощупь, не глядя в зеркало, говорю я себе. А вот я отлично ее вижу, слышу, чувствую ее запах. В нашей маленькой квартирке на улице Вальден тонкие перекрытия, и я слышу, как Норма одевается в ванной, как она надевает чулки — до меня доносится шуршание шелка о ее кожу, щелчок застежки.
Чувствую, как силы оставляют меня. Снимаю наконец мокрый плащ и сажусь на край кровати напротив незнакомца. Дождь по-прежнему хлещет по окнам. Собачья погода.
— Это первый раз? — спрашиваю я и сам удивляюсь, как спокойно звучит мой голос. — Отвечайте! Первый?
— Да, сеньор.
— Не лгите.
— Клянусь предками.
— Но вы ведь уже давно с ней знакомы.
— Да что вы! И двух месяцев не прошло, как я в первый раз ей туфли почистил, сам не знаю, сеньор, как все произошло... Ладно, я пошел.
— Останьтесь...
Чистильщик опускает голову на грудь и вздыхает так тяжко, словно его сердце разрывается от боли.
— Господи ты боже мой!
— Где вы работаете?
— На Рамбле.
— Как вы познакомились?
— В баре отеля «Манила». По вечерам я там часто бываю. Не наказывайте сеньору слишком строго и разрешите мне уйти...
— Спокойно. Я сам уйду.
Однако ни один из нас не трогается с места. Уходит Норма, и к тому же навсегда. Она выходит из ванной комнаты холодная и спокойная, на ней облегающая серая юбка и синий свитер с высоким воротом. Приглаживая на ходу волосы и не глядя ни на кого из нас, она берет с ночного столика свои очки с толстыми стеклами, надевает их, затем достает из шкафа кожаную куртку и маленький зонтик, выходит из спальни и исчезает, громко хлопнув входной дверью.
По сей день во мне живо эхо того удара. По сей день я не могу сбросить с себя оцепенение. Передо мной коллекция башмаков, — Норма обожала покупать мне туфли, самые лучшие, — сейчас они весело глядят на меня, такие сияющие, такие невинные, чопорно выстроенные по парам.
Взяв одну туфлю, чистильщик бережно полирует ее щеткой.
— У вас очень элегантная обувь, сеньор.
— Наверное, вы спрашиваете себя, — говорю я, не обращая на него внимания и не отводя глаз от двери, за которой исчезла Норма, — как женщина ее класса могла выйти замуж за такого дона Пустое Место, как я...
— Что вы, сеньор, я ничего такого не думал...
— Я сам иногда задаю себе этот вопрос.
— Знаете, каждому свое. Я вот уже целый час не могу уйти отсюда.
— Не уходите... Я расскажу вам кое-что про меня и эту сеньору, которая только что ушла. Про Норму Валенти. Мы познакомились четыре года назад. Мне было тридцать семь, ей двадцать три. То, что мы сошлись, было чудом.
Я рос в верхней части улицы Верди, — объясняю я чистильщику, — среди оборванцев, которые понятия не имели, что такое школа, и целыми днями болтались по улицам Итардо и парку Поэль. Это были мрачные послевоенные годы. Норма была единственной дочерью покойного Виктора Валенти, фабриканта кожаных изделий. В сороковые годы его дела резко пошли в гору он заключил выгодный контракт с армией. Девушка росла в батисте и кружевах в сказочном особняке в Гинардо, который стоял в громадном парке, с родителями и двумя тетками, старыми девами. Когда ей было пятнадцать, ее родители погибли в нелепой аварии на горе Монсеррат. Они остановили машину на склоне и, не выходя из нее, любовались пейзажем. Они смотрели на Каваль-Бернат, а машина меж тем медленно, так, что они и не заметили, съезжала назад и упала со святой горы...
