«Так вот что — Ватазин, — думал он. — Ну да почему бы и нет? Боже мой! А я еще сегодня серьезно думал о ней, вспоминал, волновался. — Он уже забыл о том, что думал о Леночке не только равнодушно, но готовился к подчеркнуто спокойному разговору, после которого невозможны были бы новые встречи. — И уже весь Институт знает об этом! И обсуждаются планы, как спасти от нее Ватазина. Так, может быть, и вся эта история с мужем была выдумана, чтобы расплеваться со мной?»
У него было напряженное, взволнованное лицо он это знал. Но ему всегда удавалось (когда это было необходимо) как-то «распускать», освобождать лицо. Так он поступил и в этот раз: вызвал Володю Кабанова и стал с непривычной для него строгостью выговаривать ему за то, что в его работе одно осталось недоказанным, а другое похоже на артефакт.
— Только этого еще не хватает!
Но когда Леночка позвонила через несколько дней, он уже справился с собой и был совершенно спокоен,
— Как дела?
Коншин ответил осторожно:
— Все хорошо, спасибо.
— А почему не звонишь?
— Но мы же условились.
— Что же, что условились! Мог бы и позвонить. Здороваться перестал.
— То есть?
— Вчера нос к носу столкнулись в коридоре. Посмотрел прямо в лицо и прошел мимо.
— Да что ты! Извини. Должно быть, задумался.
— Не знаю, не знаю. А я уже решила, что ты поверил своей старой сплетнице.
— Какой сплетнице?
— Да Ордынцевой же!
— Марии Игнатьевне? А о ком же она сплетничает?
— Не притворяйся, пожалуйста, — уже сердито сказала Леночка. — Она по всему Институту распустила грязную сплетню, будто я уморила Ватазина.
— Как уморила?
— Неужели не знаешь? У него третий инфаркт. Она еще что-то говорила, но он уже еле слушал.
Значит, Мария Игнатьевна на ветер слов не бросала! Мигом вся история отношений между Леночкой и Ватазиным выстроилась перед ним.
— Вообще мне надо с тобой поговорить, — сказала Леночка.
Он назвал день — не близкий, даже далекий.
— Понятно. А поскорее нельзя?
«Сказать — нет?» — мысленно спросил он себя. И сказал:
— К сожалению, нет.
— Понятно, — повторила она. — А ты не можешь ко мне заглянуть?
Он снова хотел сказать «нет», но она продолжала:
— По старой памяти.
Теперь в голосе почудился смех, и он успокоился. Леночка подчеркнула это «по старой памяти», стало быть, поняла, что все между ними кончено. И, может быть, даже надо встретиться, чтобы эти новые, ни к чему не обязывающие отношения установились. Но они установились и без новой встречи.
Коншин пил немного, но он и не нуждался в том, чтобы пить много. Уже после третьей рюмки жизнь казалась ему пресной и хотелось украсить ее какой-нибудь неожиданностью, подчас острой или даже опасной.
Левенштейн знал это и хотел проводить его до стоянки такси, но Петр Андреевич отказался. Ему хотелось, чтобы тот памятный вечер, когда бугай «слетел с копыт» и он отвез Хорошенькую домой, повторился.
Многое было похоже. Пар клубящимися шарами выкатывался из дверей «Бухареста». Снег неподвижно висел в воздухе словно нарочно, чтобы все видели, как он искрится в голубоватом свете. Но в очереди стояли какие-то толстые бабы, не нуждавшиеся в покровительстве Коншина, скучно садившиеся в подходившие машины. Хорошенькой не было, а между тем ему нужно было увидеть ее положительно «до зарезу», и он решил, что ничего не произойдет, если вместо «Лоскутово» он скажет водителю «улица Алексея Толстого». Может быть, он посоветуется с ним, если попадется толковый парень. Он попросит его подождать, а сам поднимется по лестнице и постарается вообразить, что получится, если он нажмет кнопку звонка. Может быть, он просто постоит на лестнице и уйдет. Самое важное заключалось в том, что он необыкновенно отчетливо помнил не только адрес, но и обитую клеенкой дверь, на которой осталось пятно от снятой дощечки.
— Улица Алексея Толстого, — сказал он водителю.
В крайнем случае муж (если Хорошенькая замужем) спустит его с лестницы. Не хотелось бы. Впрочем, необъяснимое предчувствие подсказывало ему, что все обойдется. Пьяных любят, а он, кажется, немного пьян. У него легко шумит в голове, и кто-то ласково доказывает, что ничего невозможного, в сущности, нет. Советоваться с шофером ему расхотелось, Не поймет, и в конце концов это было его, Коншина, личное дело.
