Три дня, последовавшие за военным советом, принесли беспорядочные хлопоты свите и штабу Цесаревича. Грибоедов бесцельно ходил по дому, по усадьбе, слушал и не слышал, смотрел и не видел. Окружающим он казался рассеянным и ненужным, лишним, они старались не замечать его, он был занозой, неприятным и непонятным включением, инородным телом.
Сам Грибоедов чувствовал себя скверно, к бесцельному ожиданию прибавились легкий жар, ломота в суставах. Имела ли хворь причиной холод и сырость, царившие во флигеле, или переутомление последних недель, но он махнул рукой на всю суету и сборы-не сборы и на несколько дней слег в постель. Управляющий имением, взявший в обязанность опекать единственного статского (он просто боялся показываться на глаза Великому Князю и военным), принес, по просьбе больного, несколько книг из библиотеки отсутствующего хозяина поместья. Тот, видимо, отечественную словесность не жаловал, имел слабость к французской. Книги были: Парни, Расин, Ронсар и прочие. Стихов Грибоедов читать не стал; обнаружив томик Вольтера, взялся было за фернейского насмешника, но вскоре отложил и его. Чтение не отвлекало, чтение раздражало. Гладкие фразы, изящество, остроумие – все это казалось неуместным и неприятным, как смех на поминках. Отвлекало легкое полузабытье, то и дело накатывавшее на него и мягко размывавшее сознание.
В минуты бодрствования вспоминался военный совет – каким-то комком, путаницей лиц и мундиров. Комок топорщился шпорами, гудел бесконечно-бессмысленным словом тарабарского наречия.
Усилием воли он отгонял это досадливое гудение и вновь погружался в забытье.
Так продолжалось два дня. На третий день, в послеобеденное время, больного, в очередной раз, навестил управляющий. Он с неодобрением покосился на нетронутый обед, покачал головой. Грибоедов закрыл глаза, притворился спящим. Но управляющий вдруг сказал:
– Вы, ваше превосходительство, поели бы чего, а то сил не достанет. Вам, я чаю, скоро в Петербург отправляться.
Это было неожиданно, так что Грибоедов перестал притворяться, открыл глаза:
– С чего вдруг?
Управляющий замялся.
– Да вот... – он запнулся. Грибоедов выжидательно смотрел на него, и старик заговорил снова, видимо, ему и самому очень хотелось поделиться с гостем новостью.
– Случилось, сударь, случилось, – он прокашлялся. – Вести из Петербурга нынче пришли...
Грибоедов сел на кровати.
– Какие вести? – спросил он. – Кто прибыл?
Управляющий неловко пожал плечами.
– Военные как будто. Трое. Я, ваше превосходительство, их только из окна и видел.
– А что – Великий Князь посылал в столицу?
Управляющий приблизился к постели, оглянулся зачем-то и, понизив голос, торопливо заговорил:
– Да ведь то-то и оно, ваше превосходительство, что приехали не из наших, а из тех. Из мятежников, стало быть. Вот ведь какая штука. Их ведь его высочество тотчас под караул-то и посадил, а сейчас все наши у него. И вроде к походу приказано готовиться, а Константин Павлович гневны-с... – Наклонившись к гостю, старик сказал едва слышным шепотом: – Брата его высочества, Николая Павловича, вроде как жизни решили...
Позже Грибоедов, вспоминая эти дни, понял, что втайне давно был готов к этому известию, ожидал его. Все же на какой-то миг он словно застыл от слов управляющего, и лицо его – он почувствовал – передернуло судорогой. Управляющий испуганно отшатнулся.
– Ваше превосходительство, водички вот, водички вот выпейте, – забормотал он.
– К черту, – сказал вдруг Грибоедов ясным спокойным голосом. – К черту водичку. Не сочтите за труд, сударь, пришлите моего лакея. И – благодарю за заботу.
– Не следовало бы вам вставать сейчас, ваше превосходительство, – управляющий с сомнением покачал головой. – Больны ведь вы, слабы. Вот и лицо, не в обиду будь сказано, желтое и прозрачное, ровно воск. Уж полежали бы. Хоть до вечера.
