Обмануть Марию Яковлевну было нетрудно: в ход шло первое, что приходило в голову:
— Товарищ Петченко, почему вы пропускаете мои занятия? Я даю материал, которого нет в учебнике.
— Мария Яковлевна, тетю не мог одну оставить. У нее началось дыхание Чейн-Стокса.
— А вы, товарищ Малышев?
— Из общежития было никак не выбраться — канализация разлилась. Нечистоты прямо по колено стояли.
— Но ведь стихийные бедствия не могут длиться месяц.
— Извините, замотался по комсомольским делам — меня ведь на секретаря выдвигают.
Если бы Мария Яковлевна рассмеялась вместе со всеми, ее бы полюбили, если бы пригрозила двойкой, ее бы поняли. Но ее томительное благородство обескураживало.
— Товарищи, назначьте сами удобное для вас время, я позанимаюсь с вами дополнительно.
Уважение к ней росло с каждым годом, но любви не было. Нет, любви не было.
Мария Яковлевна читала историю мертвых языков и вела семинар по фонетике живого. Надо было иметь нечеловеческую волю, чтобы не прогулять лекцию по истории языка в субботу, в декабрьские сумерки. На третьем курсе Мария Яковлевна читала лекцию о готском синтаксисе для одной Марины, которую никто не ждал по субботам в вестибюле факультета, и за это Мария Яковлевна полюбила ее.
Весной в открытые окна фонетической лаборатории, выходящие на гаражи, влетал хорошо артикулированный мат. Эти односоставные конструкции с двумя-тремя ключевыми словами показывали тесную связь между школой и жизнью. Мария Яковлевна хорошо усвоила, что пролетарий будет всегда прав, а старая преподавательница, да еще еврейка, виновата и осмеяна, и поэтому она неумело делала вид, что ничего особенного не происходит.
Мария Яковлевна была замечательным преподавателем для тех, кто не сопротивлялся знаниям. Сопротивлялись многие, те, кто мечтал работать с живым разговорным языком. А этому она научить не могла. Она учила для науки, не для жизни. Может быть, ты и полюбил душой омонимию морфем или роль нёбной занавески в немецких диалектах, но на работу за границу поедут совсем-совсем другие.
Оба семестра над Университетской набережной дул ветер. Он приносил потоки воздуха, от которого студенток охватывало то неясное томление, то жажда знаний. На филологический факультет ветер приносил пустые грезы. В день открытых дверей в актовом зале собирались желающие поступить в университет.
— А правда, что с третьего курса стипендию платят в валюте?
— Вот вы сказали, что на португальское отделение принимают шесть человек. Один будет послом, а остальные?
— Куда поступить, чтобы наверняка попасть за границу?
Марина уже была старшим преподавателем, когда случилась беда: дочь Марии Яковлевны утонула, перевернувшись на байдарке. Аня погибла в начале лета, и Марина понимала, что до начала учебного года она не увидит Марию Яковлевну. Позвонить или нет? Что говорят в таких случаях? А вдруг от таких звонков ей будет еще тяжелей? Не позвоню…
Осенью Марина столкнулась с Марией Яковлевной в вестибюле и кинулась к ней с запоздалым сочувствием.
— А ведь вы единственная, кто не позвонил и не пришел ко мне после гибели Ани, — сказала Мария Яковлевна, уклонившись от объятий, и вышла на набережную.
Она продолжала ходить на факультет и была ровна и приветлива, как прежде, только перестала красить волосы. Новые студенты, так же, как когда-то Марина, побаивались ее: никогда не улыбнется. Больше к Марии Яковлевне Марина не ходила. Все дела решала на кафедре.
Как и много лет назад, плывет мимо факультета, стоя на льдине, чайка, потерявшая всякое чувство ответственности. Пригретая на факультете дворняга, одинаково любимая и германистами, и романистами, укладывается на ночь у батареи перед бывшим партбюро, не зная, как сложится завтрашний день. Студентка сидит на подоконнике, прижав к груди учебник латыни, и смотрит в темное окно.
А Марина, проходя мимо университета, часто видит Марию Яковлевну, хотя ее давно нет в живых. Мария Яковлевна идет впереди не спеша, в старомодном пальто, руки ее пусты. И ее нельзя обогнать.
1993 год
