– Ну надо же, свинья! Самая настоящая!.. Ха! — он оглушительно рассмеялся. — А какого черта она напялила белый воротник? В люди, что ли, подалась?.. Ба! Да тут целый зверинец! Волк, рысь, медведь, бегемот… и еще плешивый кот. С натуры рисовал или как?.. Ну, даешь! И за сколько вы, ваше сиятельство, извольте полюбопытствовать, приобрели эти бесценные произведения?
Я вдруг почувствовал, что играю какую-то вспомогательную роль в пьесе для дураков. На душе стало слегка погано.
– Садись, Том, сейчас все объясню.
– Сажусь, сажусь… вина побольше наливай!
Я сотворил два полных бокала, и мы выпили за то, чтобы всем людям на земле жилось хорошо (наш излюбленный спич). Кагор зажег внутренности беснующимся огоньком хмельного веселья. Перед взором поплыл легкий туман, и мир превратился в полуреальное сновидение — мягкое, ненавязчивое, сладостное. Я уже давно заметил одну философствующую истину: когда человек становится пьян, он превращается в центр вселенной, а люди и вещи вокруг — в пляшущие перед глазами фантомы, основная обязанность которых слушать твои вдохновенные речи и во всем соглашаться.
– Так вот, что касается этих портретов, — мой голос тревожил зыбкую пелену охмелевших стен. — В их истории столько же легендарности, сколько идиотизма. Представь себе, их собственноручно написал еще в тринадцатом веке барон Маклин, основатель замка.
Томас еще раз повернулся в сторону висящих под потолком картин и скептически покачал головой.
– Что-то сомнительно… краски выглядят яркими и свежими. Тебя обдурили, Майкл!
– Возможно… но в этом меня пытался уверить предыдущий владелец Менлаувера. Более того, он утверждал, что Маклин перед смертью оставил завещание, чтобы никто, никогда, ни при каких обстоятельствах не смел снимать его портреты со стены. Одно из трех: либо на закате умственной деятельности Каллистро неудачно пошутил, либо к старости уже окончательно выжил из ума, либо то и другое вместе взятое. Но как бы там ни было, покупая замок, мне пришлось согласиться с этим чудаковатым условием. Иначе, я их давно бы уже выбросил… или продал тебе за бешеную цену.
Томас с заразительным смаком пережевывал свою порцию бефстроганова, по ходу разбавляя его эликсиром человеческого счастья (моим вином), и по его довольной физиономии можно было предположить, что он заинтересован искусством Франсуа куда более, чем полотнами средневекового импрессионизма, коим не насытишь ни голод душевный, ни тем более голод телесный. Едва его рот оказался мало-мальски свободен, он пожал плечами и произнес:
– Чего только не услышишь, живя среди людей… Я допускаю, что медведь, рысь, плешивый кот когда-то могли быть его любимыми домашними животными, образ которых он решил навеки запечатлеть. Но, извини меня, какой-то африканский бегемот, волк, паршивая вонючая свинья… кстати, а почему у свиньи вставленные золотые зубы?
– Не знаю, наверное, конфет много ела.
Том перестал жевать, на миг о чем-то задумался, стал предельно серьезным, почти трезвым, и выдавил из себя одно слово:
– Бред.
И этим было все сказано. Коротко и красноречиво.
– Но это, дорогой гость, еще не все загадки замка Менлаувер. Вообрази себе, здесь есть дверь, которую никогда нельзя открывать!
– В комнату, набитую сокровищами? — от высказанной идеи у него аж заблестели огоньки в зрачках.
– Если бы!.. В старый заброшенный чулан.
Он зевнул и вновь продолжил ковыряться в своей тарелке.
– Смею предположить, что так завещал этот шизофрен барон Мак… как его?
Я вдруг подумал, что в десятый раз рассказывать одну и ту же мифическую историю равносильно подвигу и для риторического вдохновения вылил себе в рот полбокала жизнерадостного кагора.
– Мне налей, скотина!
Я налил и поведал ему все, что знал сам, закончив повествование сакраментальной фразой, наверное, уже тысячу раз произносимой в здешней округе вслух, шепотом и в потаенных мыслях:
– «Вот уже триста лет на той двери висит огромный чугунный замок…».
Если бы Том не принял в себя не помню уж какой по счету бокал вина, возможно, он высказал бы что-нибудь более разумное, чем то, что довелось услышать. Бесцельно блуждая в разные стороны заплывшими глазами, с трудом ворочая обленившийся от хмели язык, он погрозил кому-то пальцем и уверенно заявил:
