Двенадцать зрителей - страница 20

Оставалось только придумать, куда спрятать подарок, чтобы она заметила его, но не сразу. Подумав, я решил подождать Аниного возвращения из школы, притаившись в узком проходе между ее домом и соседним. Как только она будет возвращаться домой, я ее сразу увижу, пробегу между домами во двор, поставлю корзину на скамейку у ее подъезда, а сам спрячусь за деревом у песочницы. Чтобы Аня не сомневалась, что подарок – для нее, я привязал к ручке корзины воздушный шарик с надписью: «Ане Берс».

Но напрасно я ждал ее в своем укрытии. В два часа дня она не вернулась из школы, и тогда я вспомнил, что сегодня она играет показательный теннисный матч и ее мама тоже пойдет смотреть, как выступает дочка.

Около шести часов вечера мимо меня прошла ее мама – заплаканная и без Ани. В восемь часов Анина мама вновь вышла из дома. Я знал, что она поедет в больницу на дежурство, и очень удивился, что Ани до сих пор нет. Время шло, но Аня не возвращалась. В девять часов мне позвонила моя собственная мама и спросила, когда я вернусь домой. Я ответил, что переночую у Ани, и мама со спокойной душой повесила трубку, а я понял, что назад пути уже нет, и решил во что бы то ни стало дождаться Аню и вручить ей подарок.

В десять часов мне начало казаться, что я обморозил нос и щеки, но сбегать погреться в магазин неподалеку я уже не мог, ведь Аня теперь должна была вернуться в любой момент! В одиннадцать я перестал стучать зубами и уже не чувствовал своих ног. Все тело у меня болело от холода, а перед глазами стояла какая-то пелена.

В двенадцатом часу ночи Аня прошла мимо меня, опустив голову и спрятав руки в карманы, и я, с трудом оторвавшись от стены, к которой привалился еще полчаса назад и, видимо, примерз, медленно и неуклюже побежал по проходу во двор. Но Аня меня опередила. Когда я выскочил в темный и пустынный двор, она уже была около подъезда, и вдруг во двор въехал автомобиль и притормозил прямо перед Аней, осветив ее фарами с головы до ног.

Я не успел увидеть выражение ее лица – только розовую куртку и белую повязку на голове, а потом водитель приоткрыл окно и сказал ей что-то, и она подошла и села к нему в машину. С того дня никто и никогда ее больше не видел.

Двадцать пятого декабря меня опять поставили работать в ночную смену. Я – официантка в круглосуточном дешевом ресторане для любителей вчерашних котлет, подогретых в микроволновке и подаваемых на бледных мокрых листиках салата с порыжевшими краями, коктейлей, смешиваемых по принципу: «Чем больше водопроводной воды, тем вкуснее напиток», – и засиженных мухами закусок, напоминающих гору помоев, утонувших в желтом хлюпающем майонезе. Будь мне хотя бы шестнадцать лет, давно бы устроилась в забегаловку получше этой, но мне едва исполнилось пятнадцать. Девятый класс я еще не закончила, поэтому хозяева кафе и ресторанов вполне резонно опасались проблем с законом, которых было бы трудно избежать, согласись они нанять меня ну хотя бы на полставки. А в этом убогом «едалищном» заведении я – свой человек. Здесь когда-то подавала сосиски с чаем моя мама, а в ресторанной кухне до сих пор моет посуду моя сильно пьющая тетка. Вот такой вот семейный подряд.

Хозяин этой демократичной обжорки ставит меня в ночную смену, чтобы, как он сам выражается, «не мучить людей», вынуждая их при дневном наплыве посетителей (в основном грузчиков и студентов) терпеть такую рассеянную неумеху, как я. И в самом деле, я постоянно путаю названия блюд, по нескольку раз переспрашиваю одно и то же, а заказ выветривается у меня из головы бесследно, стоит мне отвернуться от столика и сделать несколько шагов по направлению к кухне.

Работай я в дорогом суши-баре или в шикарном вип-заведении на главной площади города, я бы наверняка взяла на себя труд вызубрить меню, ежедневно настирывать, наглаживать и крахмалить единственную в моем гардеробе белую блузку; я бы причесывалась волосок к волоску и затягивала бы такой тугой пучок на затылке, чтобы смотреть на посетителей угодливыми японско-китайскими глазами и оскорбляться в лучших своих чувствах в ответ на их замечания, что вот этот вот длинный волос, плавающий в их картофельном супе, – мой.