— Где же он может быть? Сегодня он был, я видел его собственными глазами. Смешно даже.
— Грустно, девицы,[149] — ледяным голосом сказал Остап.
— Это просто смешно! — нагло повторял Паша Эмильевич.
Но тут певший все время огнетушитель «Эклер» взял самое верхнее фа, на что способна одна лишь народная артистка республики Нежданова,[150] смолк на секунду и с криком выпустил первую пенную струю, залившую потолок и сбившую с головы повара туальденоровый колпак. За первой струей пеногон-огнетушитель выпустил вторую струю туальденорового цвета, повалившую несовершеннолетнего Исидора Яковлевича. После этого работа «Эклера» стала бесперебойной.
К месту происшествия ринулись Паша Эмильевич, Альхен и все уцелевшие Яковлевичи.
— Чистая работа! — сказал Остап. — Идиотская выдумка!
Старухи, оставшись с Остапом наедине без начальства, сейчас же стали заявлять претензии.
— Брательников в доме поселил. Обжираются.
— Поросят молоком кормит, а нам кашу сует.
— Все из дому повыносил.
— Спокойно, девицы, — сказал Остап, отступая, — это к вам из инспекции труда придут. Меня сенат не уполномочил.
Старухи не слушали.
— А Пашка-то Мелентьевич, этот стул он сегодня унес и продал. Сама видела.
— Кому? — закричал Остап.
— Продал и все. Мое одеяло продать хотел.
В коридоре шла ожесточенная борьба с огнетушителем. Наконец человеческий гений победил, и пеногон, растоптанный железными ногами Паши Эмильевича, последний раз выблевал вялую струю и затих навсегда.
Старух послали мыть пол. Инспектор пожарной охраны втянул в себя воздух, пригнул голову и, слегка покачивая бедрами, подошел к Паше Эмильевичу.
— Один мой знакомый, — сказал Остап веско, — тоже продавал государственную мебель. Теперь он пошел в монахи — сидит в допре.
— Мне ваши беспочвенные обвинения странны, — заметил Паша Эмильевич, от которого шел сильный запах пенных струй.
— Ты кому продал стул? — спросил Остап позванивающим шепотом.
Здесь Паша Эмильевич, обладавший сверхъестественным чутьем, понял, что сейчас его будут бить, может быть, даже ногами.
— Перекупщику, — ответил он.
— Адрес?
— Я его в первый раз в жизни видел.
— Первый раз в жизни?
— Ей-богу.
— Набил бы я тебе рыло, — мечтательно сообщил Остап, — только Заратустра не позволяет.[151] Ну, пошел к чертовой матери!..
Паша Эмильевич искательно улыбнулся и стал отходить.
— Ну, ты, жертва аборта, — высокомерно сказал Остап, — отдай концы, не отчаливай. Перекупщик что, блондин, брюнет?
Паша Эмильевич стал подробно объяснять. Остап внимательно его выслушал и окончил интервью словами:
— Это, безусловно, к пожарной охране не относится.
В коридоре к уходящему уже Бендеру подошел застенчивый Альхен и дал ему червонец.
— Это 114 статья Уголовного кодекса, — сказал Остап, — дача взятки должностному лицу при исполнении служебных обязанностей.[152]
Но деньги взял и, не попрощавшись с Александром Яковлевичем, направился к выходу. Дверь, снабженная могучим прибором, с натугой растворилась и дала Остапу под зад толчок в 1 >1/>2 тонны весом.
— Удар состоялся, — сказал Остап, потирая ушибленное место, — заседание продолжается!
В то время как Остап осматривал 2-й дом Старсобеса, Ипполит Матвеевич, выйдя из дворницкой и чувствуя холод в бритой голове, двинулся по улицам родного города.
По мостовой бежала светлая весенняя вода. Стоял непрерывный треск и цокот от падающих с крыш бриллиантовых капель. Воробьи охотились за навозом. Солнце сидело на всех крышах. Золотые битюги нарочито громко гремели копытами по обнаженной мостовой и, склонив уши долу, с удовольствием прислушивались к собственному стуку. На сырых телеграфных столбах ежились мокрые объявления с расплывшимися химическими буквами: «Обучаю игре на гитаре по цифровой системе» и «Даю уроки обществоведения для готовящихся в народную консерваторию». Взвод красноармейцев в зимних шлемах[153] неустрашимо пересекал лужу, начинавшуюся у магазина Старгико[154] и тянувшуюся вплоть до здания Губплана,[155] фронтон которого был увенчан гипсовыми тиграми, победами и кобрами.
Ипполит Матвеевич шел, с интересом посматривая на встречных и поперечных прохожих. Он, который прожил в России всю жизнь и революцию, видел, как ломался, перелицовывался и менялся быт. Он привык к этому, но оказалось, что он привык к этому только в одной точке земного шара — в уездном городе N. Приехав в родной город, он увидел, что ничего не понимает. Ему было неловко и странно, как если бы он и впрямь был эмигрантом и сейчас только приехал из Парижа. В прежнее время, проезжая по городу в экипаже, он обязательно встречал знакомых или же известных ему с лица людей. Сейчас он прошел уже четыре квартала по улице Ленских событий, но знакомые не встречались. Они исчезли, а может быть, постарели так, что их нельзя было узнать, а может быть, сделались неузнаваемыми, потому что носили другую одежду, другие шляпы. Может быть, они переменили походку. Во всяком случае, их не было.
