— Значит, я абсолютно уверен, что это раковина!
— Я была этим летом на море, — неторопливо ответила вторая Юлия, приставляя раковину к уху. — Странно, ничего не слышу! Нет, у меня было это.
Указательный той же руки, которой она держала раковину, Юлия положила на альбом Леонардо, а потом на указанное место поставила раковину. И так горностай оказался в силках. Я опять уловил в ее зрачках еле заметную асимметрию, нужен был особый ракурс, и тогда этим глазам удавался эффект растерянности от собственной красоты.
— Признаю, у меня был неправильный путь размышлений. Не везет мне сегодня! Было бы проще, если бы ты была художницей.
— Здесь не только картины, есть и рисунки его изобретений, и истории про похожие идеи…
— Или была бы известной рукодельницей и подарила бы этот кулончик…
— Или незнакомкой, — усмехнулась она.
Широкий журнальный столик, на котором наискось лежит полотно из темного льна с жесткими кистями: ваза с зимним салатом и кувшин вишневого сока оказываются на голой части стола. Шерстнев долго возится с бутылкой вина, холодно показывая всем своим беззаботным видом, что ему непривычно бороться с пробочными напитками и что ему известно о крепком содержимом морозильника. Его с Юлией однокурсницы — чинные дамы по сравнению с моими оживленными девочками (только год разницы, очевидно — тот самый фатальный для развития девушек год). Они с удивлением узнают во мне студента с младшего курса. Какая-то до странности привлекательная мелодия — приглушенные хрипы обаятельного страдальца (подарочный конверт пуст). Одновременно две гостьи поправляют края платьев, поскольку они только что сели и их коленки оказываются выше стола, Шерстнев извлекает раскрошенную пробку, а именинница плавно погружает две чистых ложки в салатницы. Все, что говорит Никита, произносится сбивчивым хохотливым тоном.
— Представляете, сегодня в троллейбусе надо бы было ехать с телекамерой. Одни бабки. Юля, а ты не хочешь сразу поставить на стол водку? Ну и что, что теплая, быстрее захмелеем.
Все оказались за столом. Никита придирчиво оглядывал смущение сидящих, заявляя, что без тоста пить нельзя. Предвкушающий вдохновение Шерстнев убедил предоставить ему особое слово потом, девушки пожимали плечами, меня, как самого юного и наименее знакомого, не мучили вовсе, и, наконец, Никита с назидательной и утомленной быстротой провозгласил тему здоровья именинницы.
— Я все забыла за лето, — тут же объявила ближайшим соседям грустная девушка, Катя Блинова, — в нашей группе уже провели проверочную контрольную и опять по транскрипции. Вашу группу это все ожидает на следующей неделе. У меня только одна ошибка, и Казанова поставил мне четверку.
— Несправедливо, — заметил Никита. — Мы должны рассчитывать на то, что нам простят пару ошибок. Они всегда бывают. Без ошибок было бы страшно. Как лицо без улыбки, нельзя признавать книгу без опечатки. Если не будет ошибки в самом тексте книги, она обязательно окажется на корешке!
— А вот Малларме, — задумчиво-повествовательно объявила Юлия, — задумывал книгу, в которой даже ошибки имели бы свое определенное место, в соответствии с устройством мира.
— Похоже на лекцию Марцина, — попыталась шутить печальная Блинова. — Нет, ребятушки, это надо как-то переводить. Сейчас мозги у нас никак не включаются.
— Да, — подтвердил кто-то из гостей, — сначала законспектируйте, а мы потом разберемся.
— Переводится имя Малларме двумя способами, — сказал я, и, поскольку это были мои первые слова в незнакомом для меня обществе, все посмотрели на меня с любопытством. — Один вариант фамилии — Дурноплаков — мог бы принадлежать провинциальному помещику с дворянскими корнями — древними, но бесславными. Другое дело — Безоружный. Не фамилия, а кличка, — вполне приемлемая для поэта.
Общество вяло обратилось к тарелкам. Было видно, что мой способ ведения разговора о поэте оказался совершенно неприемлемым.
— Кажется, здесь нет французов, кроме нас с тобой, — заявила вторая Юлия. — Que faites-vous demain?
— Тем не менее эти переложения не годятся, — продолжала Юлия Первая, готовя свою победу с детской улыбкой. — Разумеется, «плохо вооруженный» — это дословный перевод, из-за которого Малларме сразу же уступает Шекспиру, хотя для меня он — не менее потрясающий и пикантный поэт. Смотрите, если бы не второй «л», который вполне может быть оправдан всякими историческими процессами во французском, мы получаем красивое и нежное — «моя слеза». Но мне куда больше понравилось то, что «лярм де серф», — (она так и произносила эти слова без всякого франкофонного старания), — или более правильное — «лярми», совсем заводит нас в уголок крупного оленьего глаза, где слезоточит только ему свойственная воспаленная железа. Так же названы лошадиный висок (тонко ноющий) и протекающий дождевой отвес крыши.
