Азовское море — не Средиземное, и даже не Чёрное, с их величественной бескрайней гладью, окаймлённой причудливо изрезанной береговой линией. Оно более походит на озеро, чем на настоящее море. Степные берега, почти начисто лишённые растительности, не придают ему того романтического вида, коим славятся его большие собратья.
И вода в нём не голубая, не синяя, а какого-то молочно-грязного неопределённого цвета. Но даже Азов в это утро выглядел особенно.
Восходящее солнце сверкало в белых барашках набегающих волн. С моря дул свежий ветер. И ему вдруг стало сразу так легко и свободно, что захотелось петь. Тем более за углом, на площади, неожиданно заиграла флейта. Её звучание было столь призывным, столь чарующим, что ноги сами понесли императора туда. Вскоре добавилась частая барабанная дробь. И он понял, что происходит.
Свернув за угол, император остановился и, щурясь против солнца своими близорукими глазами, стремился рассмотреть происходящее.
Да, это была экзекуция. Между двух выстроившихся друг напротив друга рядов солдат с палками двигалась высокая фигура с белой спиной, кое-где уже рассечённой до крови.
Император присоединился к ранним зевакам, оказавшимся на площади, и смотрящим на исполнение наказания. Он достал из кармана шинели лорнет и пригляделся к несчастному.
«О Боже!» — воскликнул он.
В какой-то момент ему показалось, что это он сам идёт с привязанными к штыку руками сквозь строй размахивающих палками солдат. Та же сутулая спина, та же плешь на голове. Он физически ощущал ту боль и страдания, какие испытывал сейчас его двойник.
Александр хотел выйти из толпы и остановить казнь, до того ему было невыносимо терпеть адскую боль, но и на это сил у него не осталось, и он быстро пошёл домой.
В его ушах ещё долго стоял барабанный бой и слышалось пение флейты.
Доктор Виллие прогуливался в саду после завтрака, радуясь неожиданному погожему деньку после долгих дождливых недель, когда его догнал уланский унтер-офицер Шервуд.
— Господин доктор, — запыхавшись от быстрой ходьбы, окрикнул он лейб-медика. — У меня к вам огромная просьба.
— Слушаю вас внимательно, молодой человек. Чем смогу, буду рад помочь.
— Помните, вы говорили, что у вас имеется яд, который не только убивает, но и позволяет телу долгое время не разлагаться после смерти.
Виллие понял, куда этот красавчик клонит. Ему вдруг захотелось плюнуть на всё и нахамить этому наглецу, перед которым заискивали все придворные в Таганроге, прослышав о какой-то тайной миссии, возложенной на него государем. Но вспомнив об обещанных Александром Павловичем восьмидесяти тысячах рублей, ласково ответил:
— Пойдёмте, голубчик, я дам вам то, что вы просите.
Тем временем император, откушав чаю с ещё не остывшими гренками, вновь решил прогуляться. А ноги сами понесли его в военный госпиталь.
Там его не ожидали, и все сразу засуетились. Прибежали главный врач, начальник Таганрогского гарнизона и генерал-адъютант Дибич.
Государь пожелал пройтись по палатам. Доктор и барон следовали за ним по пятам.
Уже во второй палате он нашёл того, кого искал. Струменский лежал ничком на кровати у окна и стонал.
— Был наказан за побег, — доложил Дибич.
Несчастный повернулся и хотел что-то сказать государю. Александр Павлович только услышал начало фразы: «Непра…», как из-за его спины ловко вынырнул доктор с какой-то склянкой в руке.
— Вот, выпей, голубчик. Это лекарство. Оно тебе поможет, — пропел он и чуть ли не насильно влил его в рот Струменскому.
Несчастный сразу как-то обмяк и больше ничего не мог сказать. А бойкий доктор всё продолжал щебетать, как канарейка:
— Он скоро поправится, Ваше Величество. Русский мужик — живучий.
Из ворот госпиталя выехал всадник. Он был доволен, что опередил императора и успел передать полковому лекарю пузырёк с ядом. Это был Иван Шервуд.
Псы выли всю ночь. С вечера лишь слегка поскуливала белая пушистая собачка одной из фрейлин царицы. Но с наступлением темноты она по-настоящему завыла своим тоненьким противным голосочком. К ней присоединились дворовые псы — большие, косматые и очень свирепые собаки, привезённые с предгорий Кавказа, которых днём держали на цепи, а на ночь отпускали во двор. Лучших сторожей от воров и разбойников в округе не сыскать. Они выли протяжно, надрывно и очень громко. К полуночи их заупокойную мессу подхватили и соседские псы. Казалось, все собаки Таганрога сбежались к дому, где остановился император, и голосили что было мочи.
