Александр Павлович посмотрел на толстый фолиант.
Это была Библия.
Её страницы были аккуратно заложены закладками царицы. Царь открыл наугад священное писание.
«Но хотя бы ты, как орёл, поднялся высоко и среди звёзд устроил гнездо твое, то и оттуда Я низрину тебя, говорит Господь».
Дальше ещё: «Погибели предшествует гордость, падению — надменность».
— О Господи, слава тебе! Ты из слепца сделал меня зрячим! — воскликнул Александр и лихорадочно зашептал, перелистывая одну страницу за другой: — Это же прямо про него… про него… Про Наполеона… Он не внял Твоим предостережениям, Господи, и возгордился своим величием. И Ты его покарал, лишил разума. Он же теперь в ловушке. Что он будет делать в сгоревшей дотла Москве накануне холодов без пропитания и тёплой одежды? Он попался! Попался! Спасибо тебе, Господи, что избрал меня, грешного, орудием своего возмездия строптивому гордецу, преступившему все Твои и мирские законы.
«Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю», — прочитал царь на последней заложенной женой странице Библии. И тотчас рухнул на пол, обратившись лицом к висевшей в красном углу иконе Казанской Божией Матери.
Впервые на тридцать пятом году своей жизни царь страстно, с истинной верой, исходящей из самых глубин его души, молился Богу.
«Он попался! Попался!» — продолжал твердить про себя, как молитву, Александр, лакею же громко крикнул:
— Пригласите полковника!
Когда посланник Кутузова переступил порог царских покоев, он не узнал своего государя. Перед ним стоял совсем другой человек. Решительный и целеустремлённый.
— Полковник, я обдумал привезённые вами известия из ставки. И вот мой ответ фельдмаршалу. Ни о каких переговорах с Наполеоном не может быть и речи. Никакого мирного договора. Я скорее отращу себе бороду и буду питаться чёрствым хлебом в Сибири, нежели подпишу позор моего Отечества и дорогих моих подданных, жертвы которых умею ценить.
Александр твёрдым шагом подошёл вплотную к курьеру, обнял его за плечи и сказал, глядя прямо в глаза:
— Наполеон или я! Я или Наполеон, но вместе мы царствовать не можем. Теперь я его повадки знаю. Он меня больше не проведёт, из западни ему уже не выбраться!
На глазах у изумлённого полковника появились слёзы. Он склонился перед своим императором в благоговейном поклоне и молвил:
— Государь, устами Вашего Величества говорит слава нации и освобождение Европы.
Наполеон засыпал русское командование предложениями о мире. Но Кутузов и Беннигсен продолжали вялые переговоры с французскими маршалами, чтобы выиграть время и дождаться появления своего главного союзника — морозов. Когда на московские пожарища выпал первый снег, французский император понял, что его дурачат. А русские войска уже шли на Москву и разбили авангард неаполитанского короля. Дальнейшее пребывание в Москве было подобно смерти. И Наполеон отдал приказ об отступлении. Он намеревался сокрушить левый фланг Кутузова и отвести свои войска на юг, где на берегах Дуная можно было перезимовать, а затем с новыми силами на следующее лето закончить русскую кампанию.
Но под Малоярославцем русские войска преградили путь отступающим французам, и им не осталось другого варианта, как возвращаться в Европу по смоленской дороге.
Деревни и сёла уже облетела новость, что враги сожгли златоглавую Москву, осквернили древние храмы, надругались над православными святынями, и теперь оскорблённый народ готовил «тёплый» приём захватчикам. Среди мужиков прошёл слух, что крепостным, отличившимся в войне с французами, царь якобы обещает даровать вольную. Над несчастной головой победителя Европы нависла дубина народного варварского гнева.
«Великая армия» таяла буквально на глазах, и не столько в больших сражениях с регулярными частями, сколько от холода, голода, от бесконечных стычек с летучими казачьими сотнями и партизанскими отрядами мужиков.
В этой войне не было никаких правил. Выиграть схватку у «великого генерала Мороза» было не под силу даже Наполеону. Только нерешительность русских генералов позволила французам избежать окончательного разгрома на Березине.
Из шестисоттысячного войска, вторгшегося в июне в Россию, обратно в Европу в декабре 1812 года вернулись лишь пятьдесят тысяч.
