— Прекрати! Я больше не могу! — взмолился Аристофан.
Она прошептала ему на ухо:
— Любви без боли не бывает.
Необула начала водить фаллосом туда-сюда, имитируя движения мужчины во время совокупления, свободной же рукой она ласкала чресла своей жертвы. По бедрам Аристофана побежали струйки крови вперемешку с растопленным жиром. Женские и мужские голоса слились в один протяжный стон; гетера стонала от удовольствия. На пике блаженства. Необула вырвала фаллос из зада комедиографа и сунула ему в рот.
— Оближи, или умрешь!
Несчастный Аристофан не мог пошевелиться; желудок его сводили сухие, бесплодные спазмы. Комедиограф чувствовал, что последние силы оставляют его. Гетера перевернула его на спину, забралась верхом и стала раскачиваться все быстрее и быстрее, торопя наслаждение.
В дверях Аристофан столкнулся с Кинезием. Бледный и рассеянный комедиограф старался ступать осторожнее, чтобы приятель не догадался, как пылает и ноет все его нутро.
— Ну как? — Кинезий хлопнул друга по плечу.
— Поразительно. Никогда в жизни не испытывал ничего подобного. — Комедиограф криво усмехнулся. — Моя цыпочка делает все, что я велю.
— И то, чего не велишь, само собой!
В этих словах Аристофану послышалась издевка. Он спросил себя, насколько его друг осведомлен о том, что происходит в тайной комнате. Впрочем, у комедиографа слишком сильно болел зад, чтобы терзаться сомнениями.
В прохладной передней приятели натянули одежду на влажные от своего и чужого пота тела. Рука об руку, слегка пошатываясь, — Кинезий выпил лишнего, а комедиограф чувствовал себя дичью, нанизанной на вертел, — они побрели вверх по улице, шлепая сандалиями по лужам. Луна светила совсем тускло, но оба отлично знали дорогу. Они шагали сквозь темноту, пока не уперлись в стену.
— Пойду я, пожалуй, домой, Кинезий, — проговорил Аристофан. — Что-то я притомился. Еле на ногах держусь. С чего бы? Послушай, дружище, не одолжишь ли ты мне пятьсот драхм?
— Пятьсот драхм! — воскликнул Кинезий в пьяном изумлении.
— Ну ладно, четыреста двадцать пять.
— Во что это ты вляпался, если начал грабить друзей?
— У меня небольшие проблемы. Но я все верну, клянусь Зевсом, вот только закончу новую пьесу!
Кинезий со вздохом достал из кошелька горсть серебряных монет. Ровно сто драхм.
— Когда в следующий раз решишь поискать приключений, лучше отправляйся со мной в кабак.
Аристофан бросился целовать приятелю руки.
— Ты мой самый лучший друг, честное слово! Кинезий недоверчиво покачал головой, и каждый пошел своей дорогой.
Мрачная толпа, ожидавшая корабли В Пирейском порту, состояла в основном из женщин, стариков и негодных к военной службе рабов. Люди сбивались в стайки, свои к своим, и негромко переговаривались, а порой кое-кто принимался громко стенать. Накануне разразилась страшная буря, но теперь море было совершенно спокойно, по воде пробегала лишь легкая рябь. Вечер уже раскинул в небе тонкое покрывало сумерек, когда на горизонте показались силуэты кораблей. Люди на берегу с тревогой вглядывались вдаль, вновь и вновь пытаясь сосчитать паруса. В порт возвращались далеко не все.
К берегу причалили сто двадцать боевых трирем[51]. Двадцать пять кораблей утонули, и суда шли под черными парусами в знак скорби о погибших товарищах. Триремы швартовались в полной тишине. Потом очнувшаяся толпа разразилась плачем и отчаянными воплями. Воины сходили на берег с оружием в руках, не сняв боевых доспехов. Женщины с плачем бросались им навстречу, надеясь отыскать среди выживших своих мужей и сыновей.
Внезапно у Аспазии вырвался возглас облегчения: она узнала среди флотоводцев своего сына Перикла. Мать бросилась к юноше и прижалась к его груди, не пытаясь сдержать слез. Изможденный Перикл, казалось, не узнавал ее.
На следующее утро восемь флотоводцев, переживших катастрофу при Аргинузах[52], предстали перед судом. Измученных воинов обвинили в том, что они бросили товарищей на произвол судьбы. Командир головного судна, который в последней битве был триерархом[53], не пожелал признать себя виновным и свалил все на флотоводцев. Те отказались выполнить приказ своего командира и не стали готовить корабли к непогоде.
