— Итак, — начал было Мельгунов, но Александр Данилович прервал его:
— Я всё уяснил, государеву милость ценю. — Он скривил в усмешке губы.
— Я вас не понял, князь, — обеспокоенно заметил Мельгунов.
Он ожидал от светлейшего чего угодно, но только не этого молчаливого пренебрежения, не этой язвительной усмешки.
— Чего ж здесь непонятного? — всё с той же усмешкой спросил Меншиков. — На каждого из моей семьи государевой милостью отпускается по одному рублю на день да на всех остальных моих людей один рубль.
— Ах, вы вот о чём, — успокоенно вздохнул Мельгунов, — на то воля государя...
— Вот и я о том же, — перебил его Александр Данилович, — о царских милостях.
Сборы семьи были недолгими. Из оставшегося имущества им разрешено было взять с собой немного оловянной посуды, немного необходимой одежды. Сложнее было с людьми, которым позволили следовать за опальным князем. По указу разрешалось взять с собой лишь десять человек из своей прислуги, а желающих добровольно сопровождать семью светлейшего в дальний неведомый край оказалось много больше..
И самому Александру Даниловичу, и Дарье Михайловне стоило большого труда из верных им слуг отобрать только десять человек, которые, гордясь выбором хозяев, поспешили собрать своё нехитрое имущество.
Ранним весенним ясным утром при громком плаче оставшихся слуг небольшой обоз, состоящий всего из нескольких экипажей, тронулся со двора дома в Ранненбурге, дома, который, как полагал Александр Данилович, станет его последним пристанищем.
Он держался прямо, спустившись с крыльца, помог сойти Дарье Михайловне, которая от слёз ничего не видела и шла, крепко ухватившись за руку мужа. Маша, её младшая сестра, их брат поместились в отдельной повозке. До самых ворот по обе стороны дороги стояли на коленях провожающие. Женщины громко голосили, мужчины молча низко кланялись.
Опасаясь каких-либо неприятностей, лейтенант гвардии Преображенского полка Степан Крюковский, сопровождающий скорбный поезд, попытался было разогнать собравшихся, но те, лишь перестав голосить и встав с колен, долго молча провожали увозимых опальных господ.
Не отъехав от Ранненбурга и десяти вёрст, поезд с арестантами был остановлен несколькими вооружёнными гвардейцами. Началась последняя проверка имущества княжеской семьи. Выйдя из повозки узнать причину столь скорой остановки, Александр Данилович увидев вооружённых людей, понял всё.
Подойдя к Крюковскому, он попросил его только о том, чтобы не тревожили Дарью Михайловну, поскольку она была в забытьи от сильного волнения. Крюковский пообещал уважить просьбу Александра Даниловича, но подошедший к ним высокий молодой детина, видно, старший в этой группе, ответил отказом на слова Крюковского, заявив, что у него строгий приказ досмотреть всё и всех.
Испуганные неожиданной остановкой, дочери подошли к Александру Даниловичу, прильнули к нему. Прижимая к себе дочерей, Александр Данилович увидел, как Маша, незаметно поднеся руку ко рту, что-то положила в него.
— Ничего, ничего, дорогие мои, велено ещё раз осмотреть наши пожитки.
— Кем велено? — спросила младшая дочь Александра, со страхом смотревшая на то, как солдаты вытаскивают из повозки увязанные сундуки, узлы, корзины.
— Государем, наверно, приказано, — медленно ответил Меншиков на вопрос дочери.
При слове «государем». Александр Данилович почувствовал, как вздрогнула и ещё сильнее прижалась к нему старшая дочь. И может быть, лишь сейчас, стоя на просёлочной дороге, возле развороченных сундуков и узлов с жалкими остатками имущества, под ясным весенним небом, откуда неслась беззаботная звонкая песня жаворонка, Меншиков ясно осознал, какое горе он причинил своей дочери, своей Машутке, как он звал её в детстве.
Желая дочери счастья, он сломал ей жизнь, лишив радости любви, любимого человека. Ведь он знал, что она терпеть не могла молодого государя, знал, что мысль о замужестве с ним была для неё хуже смерти. Всё, всё знал он. И только сейчас, когда она, его дочь, его любимая Машутка, вздрогнула при одном упоминании о государе и крепче прижалась к нему, понял он всю глубину её горя, понял — и содрогнулся от содеянного.
