Откуда-то из затуманенного сознания выплыл недавний разговор со свояченицей Варварой Михайловной, которая в пылу ссоры назвала его трусом из-за того, что не обратился он за помощью к своим войскам, которые были ему подвластны и в которых он сам был уверен. Тогда в споре с Варварой Михайловной он не стал ей ничего объяснять, просто промолчал, но сказанное ею в запальчивости слово «трус» острой иглой застряло в его мозгу. И сейчас, перебирая события своей непростой жизни, покачивая головой, он произнёс почти вслух: «Нет, дорогая моя Варвара Михайловна, трусом-то я никогда не бывал».
Ему припомнились давние славные его молодые годы, годы бесконечных войн, где он рядом с другом-царём не струсил ни разу. Ни тогда, когда выводил войска из почти окружённого шведами Гродно, ни в самом жарком бою под Полтавой. «Полтава, Полтава», — повторил он несколько раз и видел себя молодым, здоровым, сильным, искренне привязанным к великому государю, любящим его.
Да что они знают о нём? Под словом «они» Александр Данилович подразумевал всех этих важных господ: Долгоруких, Голицыных, готовых на любую подлость ради своей выгоды. А он? Нет, он был не таков! Совсем не таким увидел себя Александр Данилович. Он увидел себя не опальным ссыльным, обременённым даже сейчас огромными богатствами, дворцами, имениями, а молодым, ловким, деятельным. Нет, не за прислужничество отличал его великий государь Пётр Алексеевич. Отличал он его за храбрость, смётку, ум. Разве поручил бы он ему написание «Артикула краткого для обучения солдат военному ремеслу», в котором предписывалось всем чинам от генерала до рядового изучать его правила, чтобы «совершенно ведать и оные исполнять и от объявленных вин остерегаться»? Это он, Меншиков, имел прямое касательство к повышению боевой выучки войска, что и тогда вызывало зависть у его врагов. Врагов? Их всегда было много. Это, в частности, и главнокомандующий русскими войсками в далёкой теперь уже Северной войне Огильви, который неоднократно безуспешно пытался поссорить его с государем. Только всё это было напрасно.
Вспоминая давно минувшие времена, своих давних врагов и друзей, свои победы и поражения, он, пожалуй, лишь сейчас, в темноте тряской кареты, понял одну простую вещь: в его нынешнем скорбном положении большую роль сыграла обычная всегдашняя человеческая зависть. Зависть к нему самому, к его умению быть близким с сильными мира сего без унижения, зависть к его богатству. «Богатству, богатству, — несколько раз повторил он про себя это слово. — Верно, богатству». Огромному богатству — он, наверно, даже и сам не имел понятия обо всём, чем владел.
Ещё не зная обвинения, которое ему будет предъявлено, он знал твёрдо одно: всем его бедам причина — его богатство и зависть к нему.
Думая о прошлом, размышляя о теперешнем своём положении, он то впадал в забытье, то вновь просыпался, с недоумением вглядываясь в темноту кареты, прислушивался к глубоким вздохам сидящей рядом жены и вновь забывался.
Но и в забытьи его мучили всё те же вопросы: отчего и почему всё так случилось. В одно из тревожных пробуждений он вдруг ясно осознал закономерность зависти к его богатству: он сам давал к этому повод своим всегдашним стремлением к нему.
С того самого времени, как он был приближен ко двору государя, когда увидел богатство и роскошь всех этих высокомерных вельмож, презиравших его, — уже тогда он твёрдо знал, что станет богатым — не просто богатым, а очень богатым. Он понял простую истину: есть только два разряда людей — это бедные и богатые, и тот, кто беден, всегда будет и безнравственным и виноватым во всём. Но как же так вышло? — задавал он сам себе вопрос. Как случилось, что ему не помогло всё его богатство. В чём причина? И как он ни копался во всех перипетиях последних дней, ответ был лишь один — зависть! Зависть не только к его богатству, но и к его влиянию на молодого, несмышлёного ещё государя, которым можно было управлять, как кому захочется.
