— Надя, что ты мелешь! Какого такого общества!
— Пускай говоритъ, пускай говоритъ. Каждое ея наивное слово вливаетъ мнѣ бальзамъ въ душу, перебивалъ Иванъ Артамонычъ мать Наденьки.
— Конечно-же общества. Я хочу пригласить молодыхъ людей.
— Фу, да ты хоть-бы постыдилась! Какіе такіе у тебя молодые люди? Откуда? Мелетъ разный вздоръ, а Иванъ Артамонычъ можетъ Богъ знаетъ что подумать?
— Какъ какіе! Напримѣръ, Петръ Аполлонычъ.
Лицо Ивана Артамоныча сдѣлалось серьезно.
— Это это такой Петръ Аполлонычъ? спросилъ онъ.
— Ей-Богу, не знаю, отвѣчала мать Наденьки. — По моему, просто она бредитъ или дурачится. Кто это такой Петръ Аполлонычъ, отвѣчай скорѣй! крикнула она на дочь.
— А гимназистъ, съ которымъ я играла въ спектаклѣ «Вспышку».
— Гимназистъ? Ну, этотъ не опасенъ, отвѣчалъ Иванъ Артамонычъ, превращая серьезное лицо въ улыбающееся. — О, простота, простота! О, святая наивность! Можете, можете приглашать въ ложу вашего Петра Аполлоныча, но предупреждаю, только тогда, когда у него будутъ отмѣтки хорошія насчетъ ученья. Другъ дѣтства это, что-ли? обратился онъ къ матери Наденьки.
— Ребенокъ, отвѣчала та. — Мальчикъ.
— Какой-же ребенокъ, ежели онъ бреется. Ему девятнадцать лѣтъ.
— Полно, полно, не фантазируй, глупая.
— Нѣтъ, я хочу, чтобы Петръ Аполлонычъ бывалъ съ нами. Онъ бѣдный, а между тѣмъ такъ любитъ театръ, что даже хотѣлъ уйти изъ гимназіи и поступить въ актеры. Иванъ Артамонычъ, я хочу, чтобы и его приглашали въ ложу изрѣдка.
— Извольте, извольте, божество мое. Потомъ мы будемъ ѣздить на рысистые бѣга. Страхъ какъ люблю лошадей.
— А я боюсь лошадей. Послушайте, будемте лучше ѣздить въ докторскій клубъ. Тамъ студенты прелесть какъ танцуютъ мазурку.
— Можно и въ докторскій клубъ, но бѣга бѣгами. А лошадей вамъ бояться нечего. Вѣдь вы будете сидѣть за барьеромъ! Лошади далеко. Развѣ вы никогда не бывали на рысистыхъ бѣгахъ?
— Не бывала, да и не хочу бывать. Ну, что такое лошади! Лучше-же яхтъ-клубъ.
— То лѣтомъ, а я вѣдь про зиму говорю.
— Да и зимой въ яхтъ-клубѣ катаются на конькахъ и съ горъ.
— Повѣрьте, Надежда Емельяновна, что, побывавъ на бѣгахъ, вы и сами пристраститесь къ лошадямъ. Наконецъ, на ваше счастье я буду ставить въ тотализаторъ и вы можете выиграть.
— А что это такое тотализаторъ?
Иванъ Артамонычъ объяснилъ.
— Ну, раза два-три въ зиму извольте, я съѣзжу для васъ, отвѣчала Наденька. — Но за это вы должны меня разъ въ мѣсяцъ на тройкѣ прокатить въ «Аркадію» или въ Озерки и опять чтобы съ нами была компанія.
— Хорошо, хорошо, святая простота. О, какъ это мнѣ нравится, когда она такъ наивно высказываетъ свои требованія! радостно воскликнулъ Иванъ Артамонычъ и прибавилъ:- Сами-же вы сейчасъ сказали, что вы боитесь лошадей, а тутъ проситесь кататься на тройкѣ.
— На тройкѣ я не боюсь. Да ужъ хорошо, хорошо, поѣду съ вами и на бѣга, ежели вы будете катать меня на тройкѣ. И вотъ еще что. Гдѣ мы лѣтомъ будемъ жить на дачѣ?
— Божественная Надежда Емельяновна, у насъ на Петербургской сторонѣ домъ та-же дача. Садъ такой, что и на дачахъ такого не бываетъ.
— Нѣтъ, я непремѣнно хочу, чтобы въ Павловскѣ.
— Надя! укоризненно покачала головой мать.
— Что: Надя! Лучшеже впередъ сказать. Я давно объ Павловскѣ мечтаю.
— Даю вамъ слово, Надежда Емельяновна, что вы не уѣдете изъ нашего сада на Петербургской — вотъ какъ тамъ хорошо.
— Да вѣдь тощища. Музыки нѣтъ, а я желаю музыку…
— Извольте, каждое воскресенье и каждый праздникъ мы будемъ ѣздить на музыку или въ Павловскъ, или въ Аркадію, или въ Акваріумъ.
— Ну, это всене то. А заграницу вы меня свозите?
— Всенепремѣнно. Какъ только можно будетъ взять мнѣ со службы отпускъ — сейчасъ и поѣдемъ.
— А скоро вы возьмете отпускъ?
— Да года черезъ три можно будетъ взять. Я нынче весной бралъ отпускъ.
— Фу, какъ долго ждать! Послушайте, такъ вы меня одну отпустите. Наймите мнѣ компаньонку и отпустите.
Иванъ Артамонычъ замялся.
— Помилуйте… Зачѣмъ-же это? Я умру безъ васъ съ тоски, проговорилъ онъ.
— Пустяки. Не умрете.
— Надя! Я отъ тебя сгораю отъ стыда! всплеснула руками мать. — Ты говоришь такія вещи, такія…
— Да, да… Замолчи, пожалуйста, а то ужъ ты дуришь, прибавилъ отецъ.
