Как оглохли, ослепли мы.
Но штаб подавления и тут нашёл ответ, 11 июня, приказ No 171: "ГРАЖДАН, ОТКАЗЫВАЮЩИХСЯ НАЗЫВАТЬ СВОЁ ИМЯ, РАССТРЕЛИВАТЬ НА МЕСТЕ, БЕЗ СУДА. В сёлах, где не сдают оружие, расстреливать заложников. При нахождении спрятанного оружия - расстреливать без суда старшего работника в семье". В семьях, укрывающих не то что самих бандитов, но хотя бы переданное на хранение имущество их, одежду, посуду, - старшего работника расстреливать без суда. В случае бегства семьи бандита имущество ещё распределять между верными Советской власти крестьянами, а оставленные дома сжигать. Подписал - Антонов-Овсеенко.
Нельзя себя не называть? - тогда семьи повстанцев стали сами уходить из деревень. Так - вдодаток - новый на них приказ Полномочной Комиссии ВЦИК: "Дом, из которого семейство скрылось, разбирать или сжигать. Тех, кто скрывает у себя семьи, - приравнивать к семье повстанцев; старшего в такой семье - расстреливать. Антонов-Овсеенко".
А ещё через пяток дней - от него же ещё приказ, к обнародованию, No 178: со стороны жителей "неоказание сопротивления бандитам и несвоевременное сообщение о появлении таковых в ближайший ревком будет рассматриваться как сообщничество с бандитами, со всеми вытекающими последствиями. Полномочная Комиссия ВЦИК, Антонов-Овсеенко".
Как варом их поливали, как клопов выжигали!
А от чёткого хладнокровного командарма - ещё один секретный, 0116: "Леса, где прячутся бандиты, очистить ядовитыми газами. Точно рассчитывать, чтобы облако удушливых газов распространялось полностью по всему лесу, уничтожая всё, что в нём прячется. Командующий войсками Тухачевский".
Слишком крепко? А без того - больших полководцев не бывает.
2
Считается, что с семидесяти лет вполне уместно и прилично писать мемуары. А вот досталось: начал и на семь лет раньше.
В тишине, в ненужности - чем и заняться? Год за годом вынужденный и томительный досуг.
Перестали звонить, тем более навещать. Мир - замолк и замкнулся. А пережить эту пору - может и лет нет.
А даже, по ряду соображений, и нельзя не написать. Для истории пусть будет. Уже многие кинулись писать. И даже опубликовали.
А потому торопятся, что хотят пригрести славу к себе. А неудачи свалить на других.
Нечестно.
Но - и работища же какая невыволочная! От одного перебора воспоминаний разомлеешь. Какие промахи допустил - бередят сердце и теперь. Но - и чем гордишься.
Да ещё надо хорошо взвесить: о чём вообще НЕ НАДО вспоминать. А о чём можно - то в каких выражениях. Можно такое написать, что и дальше погоришь, потеряешь и последний покой. И эту расчудесную дачу на берегу Москва-реки.
Какой тут вид. С высокого берега, и рядом - красавицы сосны, взлётные стволы, есть и лет по двести. Отсюда - спуск, дорожка песчаная, с присыпом игл. И - спокойный изгиб голубоватого течения. Оно - чистое тут, после рублёвского водохранилища, заповедника. И если гребёт лодка знаешь, что - кто-то из своих, или сосед. Никто тут не браконьерствует, никто не озорует.
Через заднюю калитку есть тропинка к реке, можно спуститься. Но Галя - не ходит, а Машеньку семилетнюю тем более без себя не пускает. А тебе когда под семьдесят - приятней сидеть наверху, на веранде. Теперь - даже и по участку с палицей.
Стал и недослышивать. Не всякую птицу, не всякий шорох.
Дача-то хороша-хороша, да только государственная, и на каждой мебелюшке - инвентарный номер прибит. Владение - ПОЖИЗНЕННОЕ. Вот умрёшь - и Галю, в 40 лет, с дочуркой, с тёщей, и выселят тотчас. (Первой семьи - уже нет, дочери замужние отделились.)
А два инфаркта уже было (если только инфаркта). Но растянуло, рассосало, прошло. После второго - и взялся писать.
Последний простор старости. Подумать-подумать, посмотреть на реку, что-нибудь и дописать.
А то - голова заболит. (Иногда болит.)
Скучней всего писать о временах давно прошлых. Об отрочестве своём. Об империалистической войне. Да и о своей эскадронной молодости - что писать, чем отличился? Настоящий интерес начинается с того времени, как уже прочно уставился советский строй. Устойчивая военная жизнь только и началась с 20-х годов: тренировка в разнообразнейшей кавалерийской службе, отработка в тактических учениях, и, как вершина всего, манёвры. Безупречно подчиняется тебе твоё тело, взмах руки с коня, сам конь - и: сперва - твой эскадрон, потом - твой полк. Твоя бригада. Наконец, когда-то, и твоя дивизия. (Дал Уборевич, высмотрел воина.) А ещё сильней себя ощущаешь как частица единого великого организма железной Партии. (Всегда мечтал быть похожим на замечательного большевика Блюхера - мытищинского рабочего, получившего, сперва в шутку, кличку известного немецкого полководца.)
