Сережа ошибся, когда думал, что Любка не ревнует. Она ревновала.
Ленька Нос жил на самой аристократической улице Киева, на Карла Маркса, бывшей Николаевской, прямо против гостиницы «Континенталь», где всегда стояли, поджидая иностранцев, два «линкольна» с радиаторами, украшенными никелированными собаками. Но для того, чтобы попасть к Леньке, нужно было прямо против «Континенталя» свернуть во двор, там пройти еще один двор, в глубине второго двора был маленький двухэтажный флигель-развалюшка, под этим флигелем был подвал – добротный старинный подвал с каменными сводами, подвал этот был уже в советское время разбит хозяевами на несколько дровяных сараев, а уж в одном из этих сараев жил Ленька Нос. Он снимал этот сарай за деньги, которых стоил хороший номер в гостинице, у горбатой трясущейся баронессы фон Оттен, которая в середине прошлого столетия сбежала от своего мужа барона в актрисы, а потом глотала шпаги в цирке.
Ленька Нос очень любил поговорить с баронессой на «интеллигентные» темы, и для этого баронесса иногда спускалась к нему в подвал, где половину сарая занимали дрова, а на другой половине стоял на четырех колоннах из кирпичей огромный матрац, были тут еще два табурета, внушительных размеров сундук, где Ленька Нос хранил свой довольно обширный гардероб, и кухонный шкафчик с посудой, среди которой были даже серебряные чарки с вензелями бывших владельцев.
Впрочем, к Леньке Носу можно было попасть и другим путем, с Крещатика, через Пассаж, нырнув налево во двор, проскочив в парадное и вынырнув с черного хода в другом дворе. Ты оказывался перед старым брандмауэром высотой в полтора человеческих роста. Упираясь ногами в выемки от выпавших кирпичей, можно было перемахнуть брандмауэр и оказаться с другой стороны флигелька, под которым жил Ленька Нос. Затем достаточно было спрыгнуть в яму, куда выходило небольшое оконце, ведущее в Ленькины апартаменты.
Что-то подсказало Сереже избрать, такой путь, и это его спасло. Едва он склонился над ямой, чтобы спрыгнуть вниз, как услышал Ленькин голос: «Тикай, Сережка! Любка продала!» – и сейчас же за этими словами ахнул выстрел, и пуля просвистела у щеки. Сережа бросился к брандмауэру и птицей перелетел через него, ему казалось, что он не коснулся стены даже руками, и вслед за тем послышались крики «держи!» и новые выстрелы, но он уже миновал черный ход и побежал не направо, к проходному двору на Крещатик, а налево, в другой двор, где за мусорным ящиком была в стене лазейка, через эту лазейку дворами на Ольгинскую, затем горкой, за незаметными с улицы лачугами, о которых никто бы и не заподозрил, что такие могут быть в самом центре Киева, – на Институтскую. Там он отдышался и, усилием воли замедляя шаги, направился к трамваю.
На Красной площади он пересел в прицеп двенадцатого номера, вышел на Куреневке, недалеко от железнодорожного виадука, и направился к тринадцатому детскому дому. Сережа подошел к невысокому забору, огораживающему детский дом – двухэтажное кирпичное здание старой постройки, постоял у калитки, а затем решился, вошел во двор и спросил у женщины в сером, слишком длинном для нее халате – она шла по двору с пустым ведром – нельзя ли вызвать Павла Шевченко.
Он еще не знал, что скажет Павлу Шевченко, о чем он будет говорить, но ему нужно было посмотреть на этого парня. Он предчувствовал, что эта встреча может еще когда-нибудь оказаться для него решающей.
– Он болеет, – неожиданным для ее тщедушной фигуры басом сказала женщина. – В изоляторе лежит. Воспаление легких у него.
– А вы в детдоме работаете?
– Тут и работаю.
– И Павла Шевченко знаете?
– Я их всех знаю. Я тут двадцать лет. Только прежде нянечкой называлась, а теперь техничкой. А зарплата одна и та же самая.
– Можно зайти в изолятор?
– Что ты, – замахала на него ведром женщина. – В изолятор толька доктора пускают, ну и директор наш туда ходит, Марья Яковна. А как я хотела Павлуше яблочков занести, так сказали, чтоб другой халат надела. Горит он. А ты откуда его знаешь?
– Я – из комсомола… Из клуба пионеров… Я другой раз зайду…
Сережа повернулся и пошел к калитке.
