Я намеренно дерзил тому, чьё имя нельзя произносить, камуфлируя таким образом свой первобытный страх перед силою, мне раннее не ведомой. Однако, он, занятый своими мыслями, совершенно не обращал на это никакого внимания.
— Ну, допустим, — задумчиво произнёс голос. — Но тогда причём здесь ты? Она легко бы могла сама явиться ко мне с Сосудом, и мне (тут ты прав) пришлось бы её выслушать. К чему все эти ухищрения и сложности?
— Этого я и сам не знаю, — снова пожал я плечами.
— Я вижу тебя насквозь, во всех смыслах этого слова, — задумчиво произнёс мой тесть, — ты действительно ничего не ведаешь и только исполняешь её волю, потому что действительно любишь её такой, какой знаешь. И ты не отдашь Сосуд, даже если об этом тебя попрошу я сам — Тот, чьё имя нельзя произносить.
Мне стало очень зябко, то ли от сырости, вызванной близостью холодного моря, то ли от понимания того, что в эти минуты решается моя судьба.
— Не отдам, — решил я.
— Вот же молодёжь, — явно расстроился собеседник, — всё-то вам нужны потрясения. Элементарно осознать своих потребностей не можете! Ну, даже если она меня шантажирует — тебе-то какой резон вмешиваться? Тебя это никак касаться не может.
— Кто знает, — огрызнулся я, уже не очень уверенный в своей правоте. — Настя никогда бы не подставила под удар своего мужа!
— Ты забыл, — прогремел голос того, кто скрывался в облаках, — что она убила родную сестру, когда похищала Священный Сосуд! А сейчас она отсутствует тут потому, что убивает свою лучшую подругу! Желаешь стать третьим?
— Кассандру? — ужаснулся я. — Ты же сам её, сволочь, использовал!
— Да что ты-то понимаешь в нашей морали? — И далее, уже грозно, — Я защищаю свой мир от разрушения так, как должен. И, если при этом пострадают чьи-то чувства, то в том только их собственная вина — не моя!
Нет, подумал я, Настя не способна убить подругу, даже, если та её предала. И тут же поймал себя на мысли, что уже не так уверен в неспособности собственной супруги убить в принципе. И мне стало неуютно и страшно.
Но нет, решил я, пусть мне мой новоявленный тесть пытается прочистить мозги хоть тысячу раз, я не отступлюсь от своей Насти, и никогда не поверю в её жестокость и коварство. Я навсегда останусь ей верным, чтобы не произошло. Если потребуется, если Тот, чьё имя нельзя произносить, сошлёт её куда-либо (не казнит же он собственную дочь?), я пойду вслед. У декабристов были жёны, а я стану декабристом-мужем.
— Героические мысли выдают героя, — совершенно бесцветно произнёс голос. — Но, у всякого героизма должен быть свой смысл. — Он немного помолчал. — В твоём героизме только преданность супруге, что похвально, да собственный гонор, что лишает твой героизм всякого смысла.
— Я имел время удостовериться, — продолжал мой заоблачный собеседник, — в том, что ты — человек праведный, насколько это состояние возможно в вашем обществе. И я тебя вновь прошу — отступись, и ты будешь вознаграждён за свою доблесть.
— Вознаграждён чем? — с ехидцей в голосе поинтересовался я. — Смертью? Я не знаю, можете ли вы читать мысли своих подданных, — закричал я, — но меня не раз предупреждали о вашем коварстве.
— А ещё о том, что никогда не стоит выпускать из рук Священный Сосуд, — в тон мне вторил голос, — ибо только его наличие гарантирует тебе жизнь.
— Да, так, — согласился я, немного смущённый.
— Чушь, — объявил голос. В этот раз он, скорее, прогрохотал, в окружающих нас горах, от чего их силуэты неожиданно сделались нечёткими, как потревоженная струна гитары. — Жизнь могу гарантировать только я! — Кажется, папаня моей супруги начинал закипать. — Я могу вернуть тебя в твой мир, я обеспечу твою жизнь, а Перуна назначу исполнителем любой твоей разумной воли и желания!
— Петр Иванович сам по себе, — попытался съязвить я, — ваши фантомы даже попасть на его территорию не смогли. Как же вы его мобилизуете?
Ответом мне был гром и камнепад в холодных, пропитанных морской солью, источенных ледяным северным ветром скалах. И его хохот:
— А не он ли говорил тебе о том, что всё в этом мире есть я?
— Хотите сказать, что он такая же игрушка, как эти фантомы? — Ужаснулся я
