За небольшими пальмами, расставленными вдоль стен, были видны развешанные шкуры медведей, оленьи рога и другие охотничьи трофеи, — они всякий раз напоминали ему музей естествознания в Южном Кенсингтоне, хотя вся веранда с ее сервантом времен королевы Виктории, портретом королевской семьи, роялем, позолоченными стульями в стиле королевы Анны, люстрой в стиле Людовика XIV и пропастью безделушек больше походила на антикварную лавку, вроде той, которая находилась против универмага Хоррода в Лондоне.
— Как вы все поживаете? — спросил он, все еще чувствуя себя не в своей тарелке.
— Такая жара! Я ее не переношу, доктор. В прошлом году у меня была экзема, и сейчас кожа на лице опять начинает шелушиться. И я боюсь, что у меня опять заболят глаза. Ах! Как бы я хотела, чтобы Чарльз оставил плантацию и мы могли вернуться домой! — одним духом проговорила миссис Крофт-Кук несколько обиженным и раздраженным тоном, словно убеждая кого-то. — И Барбаре надо как можно скорее вырваться из этой несчастной дыры. Не может же она похоронить себя здесь на всю жизнь! А вот и Рэджи, — прервала она себя. — Хэлло, Рэджи!
Де ля Хавр все еще не мог привыкнуть к той преувеличенной приветливости, какую источала миссис Крофт-Кук, хотя он уже давно понял, что эта манера вошла в ее плоть и кровь от долгого пребывания в Индии.
— Привет, — произнес Рэджи, молодой человек с красивым, но прыщеватым лицом, одетый в белую спортивную сорочку. Он поднялся по лестнице и швырнул теннисную ракетку на столик для шляп.
— Привет, — отозвался де ля Хавр едва слышно, так как боялся, что голос ему изменит.
— А разве никого больше не будет? — спросил Рэджи, небрежно развалившись в одном из плетеных кресел у чайного стола.
— Чарльз! Барбара! Чай пить! — пронзительным голосом позвала миссис Крофт-Кук. Но не успела она договорить, как из комнаты вышел Чарльз Крофт-Кук, седой человек небольшого роста, лет пятидесяти пяти; не обладая представительностью жены, он держался самоуверенно, задирая голову, и приветствовал гостей, небрежно брошенным «добрый день!»
— Я думал, Туити, Мэкра и Хитчкок приедут сегодня поиграть в теннис, — сказал Рэджи.
— Здравствуйте! — входя, воскликнула Барбара, приветствуя всех несколько театральным жестом руки. Ее сильно загорелое лицо разрумянилось после дневного отдыха, и она была, повидимому, в прекрасном настроении.
— Да что вы, Рэджи, разве можно играть в такую жару! — сказала миссис Крофт-Кук.
— Жара ведь не на всех действует одинаково, — вызывающе заметила Барбара.
— Не дерзи, Бэбс, — сказала миссис Крофт-Кук. — Конечно, жара на меня влияет, я ее плохо переношу. Я как раз жаловалась доктору, что у меня опять начинает шелушиться кожа из-за экземы, которая была у меня в прошлом году. Сколько раз я говорила Чарльзу, что ему надо выйти в отставку, получить за выслугу лет, и тогда мы уедем домой.
— Это ужасно, папочка, зачем ты только остаешься на такой службе? — произнесла Барбара с притворным возмущением.
— Сорванец! — тихо произнес де ля Хавр, нагнувшись к Барбаре и многозначительно глядя на нее, желая напомнить свой ответ на ее дерзость при их первом знакомстве в клубе; а про себя он подумал то, что не мог высказать вслух: «В самом деле, почему бы нам не предоставить туземцев самим себе? Ведь это их страна. И, по правде говоря, мы не имеем на нее никакого права».
— Маме здесь так плохо живется, папочка, — шаловливо щебетала Барбара. Она всегда кокетничала в присутствии мужчин и была готова пускать стрелы в любую другую женщину, хотя бы это оказалась и ее мать. — Тут нет ни театров, ни вечеров, и для мамы нет подходящего общества.
— Вот именно, дорогая, я всегда это говорю, — отозвалась миссис Крофт-Кук, которая была слишком занята разливанием чая, чтобы заметить подвох в словах дочери. — Здесь ужасная жара. И тебе нет компании. Разве можно белой девушке твоего возраста быть одной среди всех этих кули? Ты всюду разъезжаешь верхом одна, даже без конюха. Тут столько всякого сброда… Вам налить, Джон?
— Пожалуйста, миссис Крофт-Кук, — ответил де ля Хавр и затем, разглядывая поданную ему чашку чая, слегка нагнулся к Барбаре и вполголоса сообщил ей пришедшее ему на днях в голову определение содержимого одной чашки чая: «Голод, пот и отчаянье миллиона индийцев».
