В продолжение всего дня Николай не выходил из комнаты; князь присылал узнать о его здоровье.
— Скажи князю, что мне легче. Я никакой боли не чувствую, только слабость, но это скоро пройдёт.
— Обедать сюда подать или пойдёте в столовую? — спросил лакей.
— Я не хочу есть. Поблагодари их сиятельство.
— Слушаю, — злобно улыбаясь, проговорил лакей.
«Ишь, тоже персона! В баре вышел!» — подумал он про себя.
Дворовые князя не привыкли смотреть на Цыганова как на барина, а смотрели как на равного себе и завидовали ему.
Все давно спали в княжеском доме, только не спал один Цыганов, он быстро расхаживал по своей комнате, мрачные, чёрные думы отуманили его голову. Долго он что-то обдумывал. Сальная свеча отекла и горела тускло, но молодой человек не обращал на это внимания.
«Так жить нельзя! Одна мука! Надо решиться! Я — или он, мой разлучник. А нам двоим не жить на белом свете».
Часы пробили полночь; свеча обгорела и погасла, распространяя смрадный запах. Николай лёг, но благодетельный сон бежал от него; только к рассвету заснул он лихорадочным, тревожным сном.
Наступил 1807 год. Русские и французские войска, утомлённые сражениями, отдыхали; боевые схватки на некоторое время прекратились.
Новый год наши приятели — ротмистр Зарницкий и князь Сергей Гарин — встретили на окраине России, почти в виду неприятельских войск. С Зарницким неразлучно находился и молодой казак Александр Дуров. Пётр Петрович полюбил храброго и отважного юношу, да не он один, а все офицеры и солдаты эскадрона, к которому приписан был Дуров, привязались к этому неустрашимому казаку. Некоторые из солдат, смотря на белизну и нежность лица и рук Дурова, разделяли мнение старика Щетины и говорили, что молодой казак — непременно «переряженная девка».
— Эк хватили! — возражали другие. — Будь казак девка, разве бы он так храбро сражался? У девки какая сила! Она горазда веретеном вертеть, а не саблей острой. Нет, братцы, казак — богатырь!
— Только он не из простых.
— Из дворян, говорят.
— То-то очень он бел, руки такие махонькие, да и голосок больно тонок.
— Заговорит — ровно девка, ей-богу!
— Может, и вправду девка.
— Ври!
— Чего врать! Ведь наш унтер сказывал, что были примеры.
— Какие?
— А такие: девки и бабы рядились в солдатскую амуницию и шли на сражение.
— Куда оне годны? Разве пушки ими затыкать!
Так переговаривались солдаты насчёт молодого казака Дурова; эти слова доходили и до него самого, но молодой храбрец мало обращал на это внимания. Наконец слухи дошли и до главнокомандующего. Беннигсен потребовал к себе Дурова.
— Мне много говорили о вашей храбрости, господин Дуров, и мне самому захотелось на вас взглянуть, познакомиться, — пристально оглядывая с ног до головы казака, встретил его главнокомандующий.
— Рад стараться, ваше высокопревосходительство! — вытянувшись и опустив руки по швам, молодцевато сказал Дуров.
— Я доволен вашей храбростью, молодой человек, и готов вам покровительствовать. Но должен предупредить, что если ваши родные узнают о вашем пребывании, то ведь они могут потребовать вас к себе. Я и то отступил от закона, разрешив вам быть в рядах армии.
— Не хочу скрывать от вашего превосходительства, что я на войне против желания моего отца.
— Знаю, слышал… И притом эти слухи. Многие уверяют, что вы девица переряженная, — тихо проговорил главнокомандующий, продолжая пристально смотреть на Дурова. — Положим, этим слухам я мало верю и Жанной д'Арк вас не признаю. Вы знаете, молодой человек, кто была Орлеанская дева?
— Как же, ваше превосходительство! Жанна д'Арк помогала французам победить англичан.
— Представьте! Меня уверяют, что вы в некотором роде Жанна д'Арк.
Генерал весело засмеялся; молодой казак растерялся и покраснел.
— Что вы краснеете, уж не в самом ли деле вы девица?..
— Ваше высокопревосходительство… я… смею вас уверить.
— Вы герой, я одно только это знаю, и будьте всегда таким…
Главнокомандующий отпустил Дурова и обещал ему своё покровительство.
