Самоубийство по недоразумению.
Самоубийство из-за неумения взглянуть своему горю в лицо.
Любая мудрость начинается с того, что страдание принимается.
«Сердце под пеплом» задает мне вопрос: что же такое индивидуум?
Часть индивидуума — это все еще он? Мое сердце, почки, печень — это я?
Трансплантация рассматривает органы как практически взаимозаменяемые детали биологической механики, она проводит к мысли, что человек, как только из-за церебральной смерти он перестает испытывать какие бы то ни было чувства, оказывается просто складом этих деталей.
«Я» таким образом оказывается живой и синхронизированной целостностью тела. А затем от него остаются лишь разрозненные элементы, которые раньше образовывали целое.
Вильма, одна из моих героинь, отказывается принимать это. Она утверждает, что сердце ее дочери — это и есть ее дочь.
Альба же, наоборот, считает, что Тора уничтожили, изъяв у него сердце.
На самом деле и та и другая отвергают смерть. Вильма ее отрицает. Альба же предпочитает думать, что ее можно было избежать.
Поскольку я сторонник пересадки органов, мне нравится считать, что смерть может быть полезной.
Если бы на земле собралось много бессмертных, как бы могли мы сосуществовать? Нам понадобилось бы что-нибудь изобрести, чтобы новые поколения смогли на ней разместиться.
Смерть — это мудрость жизни.
Если романтизм состоит в союзе человека и природы, то «Сердце под пеплом» — новелла романтическая. Силы земли приходят в ярость и буйствуют вместе с моими героями, а потом утихают в унисон с их сердцами.
* * *
Я пишу последний рассказ. Это — «Нерожденный ребенок». А вернее, я его переписываю, потому что несколько месяцев назад уже сочинил одну его версию.
Рассказ был написан по горячим следам. Одна любимая мною газета попросила у меня рождественскую сказку, и я послал эту историю. Как им было неловко… Да и мне тоже… Текст совершенно не соответствовал тому, чего им хотелось: «Нерожденный ребенок» — рассказ радикальный, достаточно терпкий, в нем нет ничего сказочного, никакого благодушия, никакой болтовни, столь необходимой для рождественских сказок.
И пока дама — главный редактор бормотала нечто невразумительное по телефону, я падал на грешную землю. Мне не приходило в голову, что текст должен соответствовать сезонным требованиям. Я лишний раз убедился, что не способен заниматься журналистикой и обделен талантом выполнять задания.
Издание элегантно вышло из положения, начав поиски в моих предыдущих книгах какого-нибудь рассказа, который был бы пропитан «рождественским духом».
На мысль написать рассказ «Нерожденный ребенок» меня натолкнули близкие. Из уважения к ним, из любви к ним мне хочется сказать об этом и закрыть тему.
Какие родители не боялись услышать от врачей: «У вас будет ненормальный ребенок»? Известно, что есть те, кто принимает судьбу, и те, кто от нее отказывается. Если я воздаю должное родителям, согласившимся иметь ребенка, страдающего каким-нибудь заболеванием, я никогда не брошу камень в тех, кто предпочел от него избавиться. Впрочем, в жизни все переплетено: я знаю родителей, воспитывающих своих больных детей вместе со здоровыми, хотя над ними витают призраки одного или нескольких детей, в появлении которых на свет они отказали.
И я чувствую боль, с которой мой друг смотрит на свою жизнерадостную, хорошенькую, умную, оптимистичную дочь, страдающую от редкой болезни, и думает о ее нерожденных братьях и сестрах, которым он и его жена отказали в праве жить и дышать. Испытывая радость и любовь к дочери, он должен сожалеть о них. Когда он едет с ней в больницу для необходимых процедур и волнуется из-за новых возможных инфекций, он должен оправдывать себя. Уверен, что он то и дело переходит от собственного оправдания к сожалениям, и эти колебания придают ему ту глубину истинной человечности, которой мы так в нем восхищаемся.
Некоторое время назад я прочел научную статью, в которой доказывалось, что Шопен страдал не туберкулезом, как считалось в то время, а некой формой муковисцидоза — редкой болезнью, которую тогда еще не определили.
У меня закружилась голова.
