— Хемингуэй, — сказал кто-то.
Хемингуэй обернулся, кивнул и сказал:
— Кто хочет посмотреть в трубу — пожалуйста, кто хочет виски — пожалуйста. Когда будете смотреть в трубу, не высовывайтесь: блеснет стекло, фашисты могут заметить и выстрелят из орудия. У них хорошие наблюдатели. Это не очень приятно, а кроме того, они тогда уже не остановятся, начнут стрелять по городу.
Он встал, оказался выше всех, неуклюжий, даже немного нелепый в помятом клетчатом костюме. Но двигался он легко. «Как балерина на пуантах», — шепнул один из нас. Говорили, конечно, о войне и Мадриде. Наклонив голову, морща лоб, Хемингуэй внимательно слушал собеседника и легко отвечал, не выбирая слов. Кто-то сказал, что Германия и Италия очень сильны.
— Германия — может быть, — сказал Хемингуэй. — Италия — не думаю. Кроме того, я поставил на красных, а я никогда не меняю ставок. — Он засмеялся, сразу помолодев, и прибавил: — Я об этом даже писал.
Я смотрел на него, почти не скрывая любопытства, и не мог отделаться от ощущения, что передо мной не Хемингуэй, а один из его героев — с тем же лексиконом, с той же бутылкой виски, с тем же внешним спокойствием, с той же обычной, будничной речью, за которой всегда чувствуется сложный подтекст.
Ему тогда было под сорок, он казался то моложе, то старше своих лет. Но он был крепко сшит, — видимо, никакое физическое усилие ему не было трудно.
В первые дни я ходил по Мадриду растерянный, в состоянии беспрерывного волнения и неразборчивой жадности. Все было необыкновенно значительно; как разобраться в том, что же важно и что нет? Мне говорили: «Надо заехать в Дом писателей, познакомиться с Рафаэлем Альберти и Марией-Тересой Леон». Я поехал в роскошный особняк. В полутьме звенело стекло люстр. Ко мне вышли два удивительно красивых человека, они что-то говорили, и, хотя разговор шел по-французски, я ничего не понимал, потому что не слушал. Мне все казалось, что я должен быть на улицах, если не в окопах. Когда мы подружились с Альберти, он сказал мне: «А я в первый раз подумал, что ты из тех писателей, которые ненавидят своих собратьев».
Кому-то приходило в голову, что мне надо показать знаменитый парк в центре города — «Буэн Ретиро». Я шел по дорожкам, мимо павильонов и прудов, и думал о том, что гулять могут только сумасшедшие. Кто-то тащил меня в магазины: «Купи что-нибудь жене, подумай — подарок из Мадрида». Я думал, что только сумасшедшие делают покупки, но покорно покупал то, что за меня выбирали другие.
Наконец я пришел к Кольцову. Он только что откуда-то приехал. Кольцов был сдержанным человеком с глубоко спрятанной внутренней ласковостью к людям. Я знал его давно. В номере, как всегда, было много народу. Михаил Ефимович отвел меня в сторону, задал несколько вопросов и громко сказал: «Слушайте, человек еще ничего не видел! Это безобразие! Возьмите мою машину, получите для него пропуск и покажите ему всё».
И вот у меня на руках пропуск «на все секторы фронта», выданный мадридским военным комиссариатом. А ближайший фронт — это я уже знаю не по чужим корреспонденциям — в двух километрах от центра.
Едем через весь город. Площадь Четырех ветров. Начинаются пролетарские кварталы. Сперва дома не становятся ниже, улицы не становятся уже. Но вместо белых стен — закопченные, вместо пышных фасадов — унылые, одинаковые, обшарпанные.
На улице — каменные баррикады, уложенные прочно и широко. Собственно говоря, это каждый раз — две баррикады: начинаясь у стены дома, они не доходят до противоположного тротуара; петляя, между ними можно пройти и даже проехать. Их строили в ноябре 1936 года, когда боялись, что фашисты ворвутся в Мадрид.
Улица обрывается, только кое-где еще стоят одинокие домики, открывается перспектива, вдали холмы и не то лесок, не то парк.
Университетский городок строился по чертежам архитектора Санчеса Аркаса. Это невысокий, еще молодой человек со спокойными, грустными глазами, скромный и молчаливый. Только приглядевшись к нему, замечаешь сдержанную артистичность его жестов. Впрочем, таких кастильцев, и вовсе не артистов, много. Он — замечательный знаток испанской архитектуры и искусства. Но и это узнаешь, только вызвав его на разговор. Всю войну он работал в отделе пропаганды, всегда спокойный, предупредительный, занятый днем и ночью. После войны он приехал в Советский Союз, писал историю испанской архитектуры.
