— Собирай вещи и выходи, — приказал дежурный гестаповец, распахнув дверь камеры.
Павлик взглянул на него с удивлением: какие вещи? У него нет никаких вещей.
— Кружку, кружку бери! — раздраженно повысил голос гитлеровец. — Выходи. Руки назад!
Павлик не спеша зашагал по знакомому коридору. Он прислушивался к доносящимся из камер шорохам, рассматривал кованые двери и представлял себе людей, томившихся за ними. Заросшие, бледные, изможденные, но с живыми глазами, в которых теплится надежда.
Куда его ведут? К Шульцу? А зачем кружка? Может быть, капитан решил его выпустить? Найдет ли он дом, где живет Жаннетта? Париж — не Пятихатки. Тут одних площадей сто сорок, а улиц, скверов, переулков, проспектов, бульваров! Без адреса затеряешься, как игла в стоге сена. Довели бы его до площади Согласия, а там уж с закрытыми глазами дом Жаннетты найти можно.
Лестничная площадка. Куда идти — вверх или вниз?
— Вниз!
Камера № 10. Одиночка или общая? Раздражающий скрип железа. Гестаповец отпирает дверь. Павлик от сильного удара в спину летит во тьму. Постепенно глаза привыкают к темноте. В полумраке смутно вырисовываются какие-то фигуры. Люди? Живые? Почему же они сидят молча, неподвижно?
— Товарищи! — неожиданно пронзил тишину звонкий голос. — Да это же тот малыш!
Поднялся шум. Одни выползали из-под нар, другие спускались сверху вниз, и через минуту новичка окружили десятка два закованных в цепи. — заключенных. Они его обнимали, хлопали по плечу, целовали. И каждый громогласно выражал свой восторг.
— Я рад, что тебя перевели к нам!
— Вместе веселее!
— Теперь, бон диабль[21], заживем. Мал ты ростом, да велик силой.
— Шульц знаешь почему над тобой издевался? Он тебя боится. Тех, кого боятся, всегда ненавидят.
Все пожимали ему руку: «Здравствуй, камрад!», «Молодец, камрад!», «Салют, камрад!»
Со всех сторон то и дело раздавались возгласы:
— Советскому пионеру ура-а!
— Ура-а-а! — гремела вся камера.
Павлик покраснел. Его смутила такая встреча. Надо было ответить этим горячим, добрым французам, но он не находил слов.
— Да здравствует Советский Союз! Ура!
— Ура-а-а! — подхватили все.
Кто-то стал расталкивать образовавшийся круг. Все повернули голову.
— А, Хозе! Проснулся? Доброе утро. Ха-ха-ха!
— Не смейся, Пьер. Он не выспался в Мадриде, вот теперь и досыпает вместе со своим напарником в Париже.
— Хозе видел во сне бой быков.
Немолодой коренастый испанец с черными как воронье крыло волосами не обращает внимания на шутки. Протиснувшись вместе со своим напарником к Павлику, он стремительно протянул ему обе руки.
— Привет русскому человеку из Гвадалахары! — произнес испанец с пафосом и тут же с тревогой спросил: — Почему левую руку подаешь?
— Правую Шульц покалечил….
Испанец не дал ему договорить.
— Изверги! — резко вскрикнул он. — Убийцы! Скоро вам конец, скоро! Слышите! — Повернувшись к двери, погрозил кулаком. — Крепкая, мозолистая рука вас везде найдет! В Берлине, в Мадриде, в Токио…
Камера утихла. Все взгляды устремились на Павлика и на обнявшего его испанца. Тишину нарушил пожилой француз с седой бородкой клином, единственный заключенный в этой камере, закованный в цепи без напарника.
— Мы, малыш, кажется, с тобой старые знакомые, — протянул он руку.
Павлик вопросительно и виновато посмотрел ему в лицо. Он никак не мог вспомнить, где встречал этого старика.
— Мы с тобой через стену переговаривались. Полетта рассказывала, как ты меня ругал, — добавил он смеясь.
Павлик слегка покраснел.
— Вы месье Жусс?
— Он самый, — подтвердил француз.
— Да, — признался Павлик, — я рассердился на вас за то, что вы скрыли от меня голодовку. Когда я об этом узнал, я расстроился, стыдно стало…
— Стыдно? Слышите, товарищи, ему стыдно! — Жусс окинул камеру беглым взглядом и снова обернулся к Павлику: — Стыдно? Тобою гордится вся тюрьма, весь город, ты стал любимцем Парижа. О тебе песни поют.
…Мужество не сломишь
Ты, презренный бош!
Выстоит Орленок,
Славный наш Гаврош! —
пропел месье Жусс… — Стыдиться тебе нечего! Ты вел себя на допросах как настоящий революционер.
