Единственное, что нам оставалось — никакое решение так и не было принято, — это продолжить возлияния. Мы вышли из заведения, в котором сидели, и отправились во французский бар на Тридцать какой-то улице. Когда мы туда закатились, там вовсю резались в кости, а мой друг Дайкер был ярым поклонником этой игры. Несколько тамошних шлюх, невзирая на девицу, державшую нас под руки, принялись делать нам авансы. Ситуация стремительно ухудшалась, наша шлюха, поскольку мы, похоже, оставались безучастны к ее прелестям, вздумала воздействовать на нас посредством интеллекта. Таким образом, мы постепенно вернулись к Гамлету, весьма озабоченные проблемой, быть в постели или не быть, опасностью (возникшей по ходу дела) подцепить дурную болезнь, денежными затруднениями, вопросами чести, словом, данным другой женщине etc., etc. Из странного болота, в котором увяз Гамлет, я так и не смог его вытащить. Что касается Офелии, то в моем сознании она неотделима от белобрысой девушки, сидевшей в подсобке, — всякий раз по пути в уборную я мимо нее проходил. Помню, какое у нее было жалкое, растерянное выражение лица. Впоследствии, если мне доводилось где-нибудь увидеть иллюстрацию с Офелией, плывущей по воде навзничь, с волосами, запутавшимися среди лилий, я вспоминал девушку из каморки бара, ее остекленевший взгляд и пряди цвета льна — такие же, как у Офелии. Что до самого Гамлета, то мой друг Дайкер с его «рассудочностью» оказался квинтэссенцией всех Гамлетов, когда-либо мне встречавшихся. Он был неспособен даже на то, чтобы опорожнить свои недра. Честное слово! В его берлоге на стене была пришпилена записка, призывавшая: «Не забыть сходить в уборную!» Друзья, прочтя записку, напоминали ему об этом. А не то он умер бы от запора. Чуть позднее, когда Дайкер влюбился и начал подумывать о женитьбе, его истерзала проблема: как же ему быть с сестрой? Две сестрицы были практически неразлучны. И он был бы не он, если бы не влюбился в обеих. Время от времени они втроем ложились в постель якобы вздремнуть. И пока одна из сестер спала, он ублажал вторую. Для него было несущественно, которую избрать. Помню, каких мучительных усилий стоило ему объяснить мне все это. Ночи напролет мы обсуждали его дилемму, пытаясь найти решение…
Моя близкая дружба с Биллом Дайкером, как вы, разумеется, заметили, оттеснила Гамлета на второй план. Дайкер был Гамлетом по жизни — его я на досуге мог изучать совершенно безболезненно. Теперь мне на ум приходит вот что: показательно, что в тот вечер, когда мы вознамерились «обсудить» Гамлета, последний канул в лету и более никогда никем из нас не был упомянут. И с того дня, думаю, Билл не прочел ни единой книги. Не прочитал даже мою книгу, подаренную ему мной по прибытии в Нью-Йорк, о которой он сказал мне перед отъездом: «Я попытаюсь заставить себя прочитать ее как-нибудь, Генри». Словно я возложил на него тяжкую повинность, от которой, невзирая на нашу давнюю дружбу, он всеми силами постарается уклониться. Нет, не думаю, что он хоть раз открыл мою книгу или когда-нибудь откроет. А я — его лучший и старейший друг. Ну и чудак же этот Билл Дайкер!
Я несколько увлекся рассказом о Билле Дайкере. На самом деле я хотел передать вам мои впечатления от Гамлета, накопившиеся за годы блужданий, годы пустопорожних разговоров, годы метаний. И рассказать, как с течением времени «Гамлет» смешался с множеством прочих книг, прочитанных и забытых, забытых настолько, что нынче сам Гамлет стал совершенно аморфным, абсолютно многоязычным, словом — этаким универсальным элементом. Во-первых, стоит произнести это имя, как перед глазами немедленно возникает картина: полумрак, сцена, а на ней исхудавший юноша с поэтической шевелюрой, в чулках и камзоле, держит речь над черепом в своей простертой правой руке (прошу иметь в виду, что я никогда не видел сценической постановки «Гамлета»!). На заднем плане разрытая могила и земляной холмик подле. На куче дерна — фонарь. Гамлет говорит — несет отборнейший бред, насколько я могу судить. Вот так же он стоял и бредил веками! И занавесу никогда не суждено опуститься. И никогда не прервется монолог. Что там должно произойти после этой сцены, я всегда представлял себе в том же духе, хотя, конечно, этого никогда не было и не будет на самом деле. Посреди беседы с черепом прибывает гонец — наверное, кто-то из этих Розенкранцев-Гильденстернов. Гонец что-то шепчет Гамлету на ухо, но Гамлет, погруженный в грезы, естественно, и ухом не ведет. Внезапно являются трое в черных плащах и вынимают из ножен мечи. «Прочь!» — кричат они, а Гамлет до смешного молниеносно и неожиданно обнажает свой клинок и бросается в бой. В результате короткой схватки нападавшие, разумеется, убиты. Убиты с молниеносной скоростью, будто во сне, а Гамлет стоит, уставившись на окровавленный меч точно так же, как за несколько мгновений до того уставился на череп. Только теперь — безмолвно!
