Ефим успевает проскочить у него перед самым носом, и в это время, когда он проскочил благополучно перед самым носом, лодка разбивается в щепки, потому что пароход шел не один — он тащил поломанную баржу, а Ефим не заметил из-за дождя ни сигнальных огней, которые предупреждают об этом, ни самой баржи, которая была пришвартована к другому борту, вот почему лодка Ефима попала в ловушку между носом парохода и носом баржи — это на Волге называется «шалман». Ефим больше ничего не знает; он услышал страшный треск — и все. Потом — в больнице — он, конечно, понял, зачем так свистел пароход.
— Другой костей бы не собрал, а я вот живу. На кой черт, неизвестно…
Валька положил руку на колено Ефиму; в этот момент ему очень хотелось, чтобы Ефим перестал говорить; мучила мысль: «Если бы он переждал немножко — ничего бы не случилось».
А Ефим не мог остановиться. Он весь вечер говорил. Валька узнал, что ему уже, оказывается, двадцать пять лет, что он в этом году должен был поступить в Нижегородский речной техникум. «Да, знать, была не судьба!» И что ему, оказывается, больше всего жаль отца, который надеялся, что хоть один в семье получит образование. Ксюшка не захотела учиться, а он, Ефим, хотел…
В этот вечер и Валька рассказал все про себя Ефиму. О смерти матери, о горьком своем житье здесь, в доме бабушки с Пелагеей с этой. Да и вообще впервые говорил вслух, что думает о своей жизни.
Ефим слушал его очень тихо. Ни о чем не спрашивал, только покачивал головой: верно, мол, говоришь, так оно и есть.
А когда Валька кончил, он взял его за плечо и вместе со скамеечкой придвинул к себе, наклонился к самому уху и шепотом сказал:
— А ты наплюй, слышишь, наплюй на них, и все!
Валька вздохнул.
— А я говорю — наплюй, не век тебе с ними жить… Он помолчал немного, тряхнул Вальку с силой и с каким-то озорством проговорил:
— Дай пусть только весна придет!
Опять помолчав, он продолжал совсем уже веселым голосом:
— …Уедем мы с тобой отсюда — так нас и видели! Слышишь, уедем на Волгу! Ко мне! К бате моему — вот это человек так че-ло-ве-ек! — торжественно и громко сказал Ефим. — А дружки мои, товарищи… Эх, да что там! Сам увидишь, что за народ!
Подавленный собственным рассказом, Валька не принимал всерьез Ефимовых слов, считал, что он просто утешает его, как маленького, поэтому невесело произнес:
— Это ты просто так говоришь, я понимаю…
— Да ей-богу, уедем! — Ефим становился все веселей, тряс без конца Вальку за плечи. — Представляешь, как мы с тобой на рыбалку пойдем?! Да ты что!
Долго бы они просидели так, но во дворе послышалось пьяное пение Гришки. Гришка всегда напивался, когда Ксюша ездила по делам в город.
Ефим вскочил:
— Давай пойдем, походим. — Он в одну минуту нашарил на стене свою куртку, нашел шапку, оделся.
Валька с трудом отыскал в темноте свое пальто.
Когда они вышли на крыльцо, через двор от плетня к плетню мотался Гришка, постепенно приближаясь к дому, да еще гнусным голосом пел:
Наш пароход, вперед лети,
В коммуне остановка…
— Вот стервец! — тихо выругался Ефим и крепко сжал Валькину руку.
Валька и сам понял, что Гришка поет назло Ефиму. Во-первых, в этой песне — «наш паровоз», а не «пароход», а кроме того, раньше Гришка всегда пел: «Одна возлюбленная дама всю ночь гуляла до утра».
— Куда пойдем? — спросил Валька.
— Веди в лес.
Ефим стал угрюмым. Он больше ни слова не сказал про Волгу. А Валька обиделся: для чего говорить неправду? Никуда они не поедут, и будет он всю жизнь пропадать тут.
Метель немного улеглась. Теперь дул острый ветер без снега. Они пошли просекой по санной дороге.
— Дом еще видать? — спросил через некоторое время Ефим.
— Нет.
— Давай постоим. Говори, что видишь.
Валька заволновался и не мог говорить.
— Ну! — требовал Ефим. — Небо чисто или в облаках?
— Чистое.
— Звезды есть?
— Мало, — виноватым голосом отвечал Валька.
— Какие они? Говори…
Слепой стоял, подняв лицо к небу, и в горячей ладони мял Валькину закостеневшую от холода и волнения руку.
— Они, — начал Валька, — неровные… — Он сощурился, подумал и добавил: —Как будто их нацарапали гвоздем.
— Это от морозу звезда брызжется, оттого что небо чисто-синее.
