Мастера-стеклодувы из Дружной Горки расстарались — новая колба практически ничем не отличалась от оригинальной. Так же стягивал её потемневший серебряный обруч — тот же самый, покрытый готической латиницей. Однако теперь он играл чисто декоративную роль: разумеется, прикрываемую им трещину в толстом стекле реставраторы не имитировали.
Трещина, собственно, и стала причиной реставрационных работ, и давних, проведённых сотни лет назад, и современных, только что завершившихся. Результат труда старых мастеров, стянувших обручем треснувшую колбу, прослужил долго, но всё же дефект постепенно, практически незаметно, увеличивался. Как пояснил всезнайка Манасов, уровень механических вибраций, людьми не замечаемых, в современном мире в десятки раз выше, чем в Средние века… Вибрации тому были причиной или нет, но минувшей зимой течь стала заметна невооружённым глазом: уровень консервирующей жидкости убывал, по всему помещению распространялся резкий неприятный запах.
Что же касается обитателя стеклянной ёмкости, то его Свете рассмотреть сейчас толком не удавалось, поскольку стол с экспонатом стоял в плохо освещённом углу. Да и не хотелось, честно говоря, рассматривать.
Манасов, напротив, желал всё осмотреть досконально, невзирая на свою нелюбовь к «шарлатанским поделкам». Собственноручно включил подсветку, направленные со всех сторон лучи света залили колбу, и аспирантка Кузнецова поневоле поглядела в ту сторону.
Уродец выглядел… Да как самый настоящий уродец он выглядел, другого слова не подобрать. Сгорбленное тельце и сморщенное личико выглядели отчасти человекообразными, но лишь отчасти. Кисти скрюченных, непропорционально маленьких рук украшали загнутые когти, задние же конечности заканчивались копытцами. Хвостик существа завивался спиралью, наводя на мысль о поросятах, и под стать ему был нос, более смахивающий на свиной пятачок. Из спины торчали два отростка, напоминавшие рудиментарные птичьи крылья.
Имелась в этом эклектичном смешении человеческих и звериных черт одна деталь, ни людям, ни животным обычно не свойственная: во лбу уродца красовался третий глаз, широко раскрытый и огромный, раза в три крупнее двух других — те были невелики и полуприкрыты веками.
В общем и целом «монструз» напоминал творение голливудского специалиста, подвизавшегося на ниве малобюджетных ужастиков.
Впечатление это было недалеко от истины — в колбе и в самом деле находилось не извращённое творение природы, но результат человеческих трудов. Света знала, что примерно так представляли в Средние века потомство от связи земных женщин с демонами ада, а то и с самим Сатаной, и мастера-чучельники искусно составляли их из разнородных частей.
Манасов разглядывал уродца, изобразив на лице крайне брезгливое выражение. Затем достал из кармана несколько снимков, запечатлевших с разных ракурсов экспонат до отправки на реставрацию, и принялся с преувеличенным вниманием сравнивать их с тем, что видел перед собой. Но придраться, похоже, было не к чему, и это обстоятельство печалило Светиного шефа до невозможности. Он раздражённо крутанул стол, позволявший поворачивать и осматривать со всех сторон изучаемые объекты, но сделал это слишком сильно — колба вместе с содержимым закрутилась на манер центрифуги.
— Осторожнее, — проворчал реставратор.
И Пончик, вконец разозлившись, остановил вращение. Стол замер неподвижно, замерла и колба. Но её содержимое продолжило вращаться, постепенно замедляясь. Эффект, хорошо известный: если резким движением кисти руки крутануть, например, банку со сливовым компотом, то и плоды, и сироп продолжат вращаться, когда стекло прекратит движение. Инерция из учебника физики для шестого класса.
Света не до конца позабыла школьный курс физики и хорошо понимала, почему «монструз» не желает прекратить медленное и неторопливое движение. Но всё равно ей стало не по себе: показалось, что заспиртованное существо осматривается, внимательно оглядывает своим огромным глазом помещение и собравшихся в нём людей. Словно бы ищет что-то или кого-то…
Ещё четверть оборота — и глаз уставился прямо на неё. «Коровий глаз, всего лишь коровий, — убеждала она себя, — или же конский, а крылышки от какой-нибудь перепёлки…»
