— Хочу спать, — Маргарита со стуком потянула край дивана, на котором до сих пор сидела. В мою задницу впились осы. А может быть, клещи. Вкупе с этими явлениями было очень нелегко поставить стопарь на столик (она налила мне в стопку), да ведь и насекомые не дремали. Я для порядка прокашлялся. Явно было пора уходить.
В прихожей я нагрузил на себя все это проклятое дерьмо, вышел из дома, не глядя на привратницу, кое-как доплелся до базы на Фестивальной, скинул ношу и пополз на хату.
Это было только началом наших очень странных, предельно странных отношений с Маргаритой.
* * *
Она просто зачастила к нам. Я начал уставать. Брать с нее деньги уже казалось какой-то несусветной пошлостью. Маргарита, тем не менее, всегда втискивала в мою руку сто пядьдесят с мелочью. Мне приходилось только нажимать омерзительные кнопки на чекопечатающем аппарате, отрывать змейку ленты — я не удосуживался данное делать часто, да кому это нужно? — налоговая не придет; а кто ее знает, может, и придет — неразорванные чеки, бывало, спускались до пола. Но ради Маргариты, когда знал, что она посетит наше безымянное заведение — вот глупость! — я даже заряжал новый рулончик. Кегль ныл, но я лихо отмазывался: «Посмотри, — говорил я, — как неровно намотан рулон, он явно выходит за габариты гнезда. Мне, знаешь ли, плевать, как ты понимаешь, что не пропечаталось — то не пропечаталось, ведь в памяти этой тухлой пародии на твой мозг кое-что сохранилось. Вообще-то, все». — Кегль разумно кивал. — «Однако расскажи-ка это мытарям. Понравится им такая история?» — шеф обещал привезти новую ленту, воз и застревал, как ныне там («Ой, забыл!»), мне приходилось выкидывать змею, уснувшую в пароксизме наслаждения на прилавок и вручную регулировать натяжение; при этом машинка попискивала похабным образом, но работала.
Маргарита ходила к нам и действительно спасала в некотором роде кассу. Однако этого было мало; в конце концов дурдом сказался на моей зарплате, и весьма резко. Кегль, конечно, только разводил руками. Все это дерьмо мне не нравилось; тупил. Я уже, будучи предателем, в третий раз наведывался в «Багровый закат», интересуясь, не освободилась ли там в конце концов долгожданная вакансия. Марфа Петровна, виновато глядя в пол, бормотала: «Да, нелегкие времена, Матвей. Ставки пока нет. Хотя Наташа вроде бы собирается в декрет. А черт ее знает, Наташу, — глаза Марфы Петровны мигали, словно цветные лампы на магнитоле, — пойдет она в декрет или нет! От кого она залетела? И залетела ли вообще?»
Я хорошо знал Наташу — учились в параллельных группах и стажировались вместе. Наташа, по моим понятиям, блюла мораль. Какова ее судьба? Хорошо, если ей придется няньчить детей. Двух. А лучше трех.
Включил аллертность, развернулся к тупым плакатам, обещающим райские наслаждения и почесал. Марфа Петровна квохтала: «Ну куда же ты, Матвейчик, давай хотя бы чаю попьем! У меня есть хороший!»
Пересекая проезжую, я думал о Маргарите. Меня чуть не сбил какой-то дурной «Ауди». Вот еще радость, подумал я. Слушай, значит. По латыни это, бакланят, так.
Перебрался на другую сторону улицы; жалобно-виноватые вопли Марфуши приглушились.
Оглянулся. Она заглохла. Видимо, пошла парить мозги Наташе. Идиотки, надеюсь, пришли к консенсусу.
Тропинка (нет, не аллея, а тропинка) вела меня на Фестивальную. А я туда не хотел. Видимо, мне нечего было сказать Маргарите. Или много чего. Пришлось свернуть вбок. Направо.
Плюхнулся на скамейку и стал созерцать домишко, спаленный бомжами. Неудачно я расположился: совсем неподалеку находилась сто пятая, и я, блин, дождался. Илона — ну надо ж, какое совпадение! — некоторое время смотрела на меня, потом кивнула сама себе блондиночным, на хрен, хвостиком, и изрекла:
— Опять нажрался, сволочь.
Руки похлопали по карманам халата в поисках сигарет. Нашлись. Чирк.
— М-да-а, — романтично прищуриваясь (так ей казалось) — заявила Илона.
— Вот тебе, — не менее романтично заявил я, показывая кукиш. Показать традиционный американский жест мне то ли не хватило воспитания, то ли чувства юмора.
Илона, хихикнув, бросила недокуренную сигарету и свалила к своей чокнутой работе — спасать кого угодно от смерти, разве что только не своего бывшего мужа.
