— Новость! Вышел в свет учебник по русскому языку для школьников, в нем есть несколько правил, которые иллюстрируются фразами из “Бумазеи” и “Песка”. Прикинь, да?!
— Надо же, приятно, нечаянная радость. Придешь на спектакль?
— Не могу. Все девчонки, с которыми я прихожу, влюбляются в тебя. А мне, типа, спасибо, Санек, что познакомил с творчеством Перепелки.
— А-а, хм, ну извини, чувак.
После него позвонил Алексей Меламут. Леша был именно тот самый человек, про которых говорили — олигарх. Он был настоящий олигарх, один из нескольких, управляющих огромной территорией. А еще он был очень простой и классный парень, которому нравилось жить.
— Кто это? — вдруг спросил Меламут хриплым, похмельным басом.
— Вообще — это мой вопрос… Это я.
— А-а… а-а, это ты, Сергушок? Извини, я тебя случайно набрал. Как ты?
— Ничего, нормально все.
— Ну, хорошо, давай.
Меламут издал первую книгу Сергея и вообще помогал ему, хорошо, по-дружески помогал. И Сергей не чувствовал себя должным — Меламуту очень нравились спектакли и речитативы под музыку, а продажи от тиражей книг давно уже превысили все расходы. Он сделал неплохой бизнес вместе с Сергеем. Вообще, ПЕРЕПЕЛКА был удачным бизнес-проектом: при минимуме вложений максимум отдачи.
Рабочие сцены никуда не спешат, но всегда успевают — везде, но только не в России. Вот и сейчас, самолет, который по тросику должен перелетать через весь зал на сцену прямо в руки Сергея, — застрял где-то над семнадцатым рядом. В Америке, человек, отвечающий за это дело, сгорел бы от стыда.
— Блин, ну, неужели так сложно? — раздражался Сергей. — Ведь это не птица!
— Эт точно! — усмехнулся парень, ответственный за полет самолетика.
— Что точно?
— Что не “Чайка”!
— В смысле?
— Ну-у… что типа примитивно, по идее должен бы и долетать, ептыть, — парень прятал усмешку и явно копировал речь других рабочих. — Долетит, куда он денется…
Витя Пакгауз, директор театра, слушал Сергея, набычившись, выкатив светлые глаза и плотоядно распустив губы.
— Я все понял. Не заводись — он бывший актер. Это зависть. Да и получают они, честно говоря, сущие копейки.
— Ясно.
— Представляю, как он должен тебя ненавидеть — он учился по Станиславскому, а ты, простой филолог, сделал их всех.
— Да уж… А я Чехова ненавижу, — усмехнулся Сергей.
— Что так?
— Он все уже написал за меня. Порой кажется, что я — Костя Треплев.
Сергей недоумевал и обижался, когда его “не любили”. Все, что он делал, — было добрым и никого не обижало. Сергей первым объявился на сцене как человек советский обыкновенный боящийся и говорил о страхе в ожидании войны, о том, что придется погибнуть за Родину, о боязни подвергнуться пыткам в плену и стать предателем и т.д. Ему удалось создать феномен человека свойского, вышедшего из толпы и заговорившего о сокровенном на их универсальном уровне. Его темы вечные: детство, школа, любовь, семья, какие-то мелкие и милые моменты и пустяки, из которых составляется бытовая жизнь людей всего мира, но замечает и говорит о них только он. Сергей, например, никогда не скажет, что в автобусе пахнет резиной. В автобусах Голландии резиной не пахнет. Но в автобусах всего мира пахнет “по-особенному” — он так и говорит об этом: “В автобусе пахло по-особенному”. В самом начале то, что делал Сергей, считалось андеграундом, молодежным изыском, сценическим откровением — на этой волне его поддержали некоторые критики. Но чем успешнее становилась деятельность Перепелки, чем респектабельнее становился он сам, тем сильнее его раздражало все андеграундное, ненормальное, претенциозное, мрачное и малобюджетное. Чем больше у него появлялось почитателей, тем агрессивнее ополчались на него критики и люди, имеющие отношение к так называемому высокому искусству.
На сцене он смущался и запинался настолько, что какая-то тетка из первых рядов громко сказала: “Не бойтесь, Сережа! Мы сами боимся”. Слева засмеялись, а справа захлопали. Отклик зала порой вдохновлял до истерики, когда кажется, что еще чуть-чуть и в самый драматический момент зарыдаешь слезами счастья, Сергей это вовремя замечал и, чтоб не заносило, сдерживал эйфорию. После спектакля он долгое время пребывал в каком-то сиянии, ему хотелось энергичных и дурашливых действий, хотелось смеяться, плакать, и, стоя под душем, он продолжал играть уже другую, еще не совсем ясную для него самого пьесу. Поскальзывался и смеялся, пуская струйки изо рта.
