- Командование, оно знает.
Обедали молча, и даже Леша ничего почти не говорил.
После обеда Козыревых уложили на широкую двухспальную кровать. Им снились разные сны. Тоня видела своего первого мужа, Гурского. Красивый, с жестким, презрительным лицом, он смотрел на нее, цедя сквозь ровные белые зубы: "Вы - плохая актриса... Вы никуда не годная жена. Я вынужден расторгнуть брак с вами". Лене снилось снежное озеро. Ветер вкрадчиво шептал: "Козырев... Козырев... Где же твой глаз?"
Проснулся Леня раньше Тони и вышел во двор. Все дрова были расколоты и уложены в поленницу. Перед ней стоял большой чурбан, на нем лежали топор и рукавицы.
Леня стоял, смотрел и думал. Из дома вышел Леша.
- Отдохнул, свояк? - спросил он.
- Как это ты положил рукавицы? - спросил Леня.
- Обыкновенно, просто бросил их и все, - сказал Леша.
Вышли во двор Тоня и Аделаида.
- Чай, пора чай пить! - засуетилась Аделаида.
- Все, - сказал Леня, и Тоня, зная, что его не уговорить, сказала:
- Пора, пора домой.
Лошкаревы провожали Козыревых на станцию. Подошел поезд. Леня попрощался с Лешей и Аделаидой Павловной, промычав:
- Ну, ладно, - что означало: "Благодарю вас, большое спасибо за все".
Домой Козыревы ехали молча. Тоня дремала, а Леня уставился в грязный пол вагона, будто на нем были какие-то диковинные узоры.
Каждое утро Лени уходил в мастерскую и, запершись, не пускал туда даже близких друзей. "Колдует", - посмеивались одни. "Работает", - говорили другие, а эстетик Ардашев, узнав об этом, пропищал своим нервным тенорком: "Полагаю, обыкновенный запой на почве худосочного реализма".
В начале второго месяца Леня сказал Тоне:
- Приди!
Она поняла, что он закончил работу.
В мастерской все холсты были убраны, а посередине стояло новое полотно. Тоня взглянула на него и заплакала. Тоня, та самая Тоня, из которой нельзя было вышибить и слезинки.
- Что ты? - спросил Леня.
Тоня смотрела на картину, плакала и смеялась, повторяя: "Нет, нет... Не обращай внимания... Глупости..." И вдруг насмешливо спросила:
- Не так?.. Не то?..
- Вещь, - не улыбаясь, сказал Леня.
Казалось, ничего особенного не было изображено на картине: угол старого лошкаревского дома, поленница переколотых дров, большой чурбан, на нем топор и небрежно брошенные рукавицы. Но было в этом полотне столько света, неба, запаха мартовского снега, воздуха, настоянного на солнце и хвое, ветра залива, что хотелось смеяться и плакать.
- Ленька! - закричала Тоня. - Ты не понимаешь, ты же...
- Брось, - остановил ее Леня. - Как назвать?
- Не знаю, - растерялась Тоня. - Может быть, "Март"... Нет, "Счастье"... Нет, "Жизнь".
- Я назову "У свояка".
Приходили друзья-художники, смотрели молча, сосредоточенно, произнося одним им понятные слова.
Полотно взяли на выставку. Там было много интересных работ, но посетители дольше всего задерживались у картины Козырева.
Остановился и эстетик Ардашев, снял тонкие, без оправы очки, прищурился и, против обыкновения, ничего, не сказал.
Суетились работники музеев, говоря Лене искательными голосами: "Только нам...", "У нас оно будет смотреться".
Тоня была счастлива: это - слава и это заштопает прохудившийся семейный бюджет.
Пришли Аделаида Павловна и Леша. На Леше был бостоновый пахнущий нафталином костюм. На Аделаиде Павловне - белая кофточка и юбка, более короткая, чем она носила обычно.
Леня внимательно наблюдал за тем, как Леша рассматривает картину: угол своего дома, поленницу, топор, рукавицы - все такое же, как в жизни, и все другое.
- Вроде похоже, - сказал Леша.
- Хочешь, я подарю тебе? - спросил Леня.
Тоня испугалась. От Лени можно было ждать чего угодно.
- А эта картинка тоже твоя? - спросил Леша и показал на зализанный портрет молодой женщины, склонившейся над школьными тетрадками: чем-то она напомнила ему покойную жену Шуру.
- Нет, это другого, - сказал Леня.
Лошкаревы и Козыревы шли по выставке. Леша пристально рассматривал картины, давая каждой свою оценку.
А у полотна, на котором были изображены угол старого дома, поленница расколотых дров, чурбан, на нем топор и небрежно брошенные рукавицы, скапливалось все больше и больше посетителей, и никто из них не мог понять, почему это полотно называется так странно: "У свояка".
