Еще минута — и князь, не сводя с него глаз, склонившись над ним, спросил мерным голосом:
— Ты спишь?..
— Спит!
Все мы вздрогнули от хриплого, ПОСТОРОННЕГО шепота, которым было произнесено это слово.
Долгорукий спросил уже громче, увереннее:
— Если ОН спит, не скажешь ли ТЫ, чем он болен? Ответ тоже послышался громче, грубым, мужским голосом:
— Не скажу. Зачем?.. Пропишу рецепт…. После. Теперь уйди! Через час.
И больной, только что не имевший ни сил, ни голоса, сильным движением повернулся к стене и чуть ли не захрапел.
— Теперь пойдемте, пусть отдохнет, СКОЛЬКО ВЕЛЕНО, а через час вернемтесь, — обратился к нам князь.
Он вынул часы и вышел, нисколько не остерегаясь стучать сапогами.
Все последовали за ним.
Когда ровно через час Долгорукий подошел к спавшему и, ни слова не говоря, устремил на него свой глубокий взгляд, он вдруг, как-то разом, будто машина, приподнялся и сел.
— Пора? — вопросительно произнес князь.
— Пора. Он отдохнул, — отвечал тот же грубый чужой голос.
И вдруг больной открыл веки и обвел всех мутными, холодными глазами…
Что это был за страшный, неприятный взгляд!.. Я отвернулась чуть не с ужасом, встретившись с ним глазами.
— Можешь продиктовать, чем надо лечить Кандалинцева? — спросил князь.
— Пиши! — было резким ответом.
Магнетизер вынул записную книжку и карандаш. Пациент сам себе продиктовал лечение — диету и лекарство. Последнее он диктовал ПО-ЛАТЫНИ; по-латыни же, скороговоркой определил, какого рода расстройство в его организме.
Когда Долгорукий и отец подробно расспросили голос, говоря о Нико-леньке в третьем лице, князь прибавил:
— Хочешь встать? Нужен ЕМУ моцион?..
— Сегодня — нет. Следующий раз. Теперь дайте ему есть.
И ему принесли есть. Принесли щей. Принесли бифштекс с огурцами. Принесли еще чего-то… И полные тарелки всего этого Николенька, этот болезненный мальчик, ничего почти не евший, кроме бульону и слабого чая, на наших глазах не ел, а просто пожирал, с какою-то зверскою жадностью, в то же время исподлобья обводя всех злым, затуманенным взглядом, то и дело вскрикивая как-то дико или усмехаясь про себя. Он унимался только по взгляду и слову своего магнетизера.
Мне было ужасно тяжело!.. Я раскаивалась, что пришла смотреть на это зрелище, и рада была, когда он наконец перестал есть и хрипло сказал:
— Довольно!.. Пусть спит еще… Уйдите!
И мы опять все вышли. Долгорукий сделал еще несколько пассов над снова улегшимся больным и, выйдя из комнаты, объявил, что больше к нему в этот день не вернется, а приедет снова послезавтра и привезет лекарство.
Вечером Николай проснулся опять тем же слабеньким, симпатичным мальчиком, которым все мы знали его. Опять глаза его светились кротко и ясно, и говорил он своим обычным тихим голосом.
На следующий день Николенька был очень слаб, но говорил, что провел ночь спокойней; кроме чая, однако, ничего не хотел есть, к мясу чувствовал положительное отвращение и с трудом согласился в полдень проглотить яйцо всмятку.
Лишне говорить, что Николя ничего не замечал, не знал и не помнил и являл собою воплощение безобидной искренности и болезненного бессилия…
На другой день магнетический сеанс уже начался, когда я, наскоро выпив чаю, нерешительно пробиралась к этой части дома, где жил Николай. В коридоре я встретилась с экономкой Агафьей, которая очень куда-то спешила, но все же приветливо мне поклонилась.
Я спросила ее, можно ли мне пройти к больному.
— Идите, сударыня, — отвечала она, — пожалуйте прямо — в классную; оттуда в спальню — двери отперты… Послали меня за лимонадом; бегу лимонаду им сделать!..
И она поспешно ушла, а я направилась в комнаты Николая. Подойдя к двери спальной, я невольно отступила назад. Ни магнетизер, ни отец больного, стоявшие спиной к дверям, меня не заметили; но сам он сидел на краю кровати лицом ко мне. Мутные глаза его тотчас уставились на меня, как только я показалась. Я снова услышала ТОТ отвратительный голос:
— Дура, останавливаться!.. Разговаривать! — ворчал он, ероша свои густые белокурые волосы, которые обыкновенно лежали гладко, а теперь торчали, нечесаные, во все стороны, как пакля.
