Гитлер со всем соглашался – такое у него было настроение. Однако он, в отличие от них, хотел бежать от неуверенности в завтрашнем дне, приключений, нищеты и неприкаянности.
Что делал Гитлер в Мюнхене? Повторял венскую неудачу.
Прожив четыре года в мужском общежитии, он дождался наконец, когда ему стукнет двадцать четыре года, – и смог получить отцовское наследство. По завещанию Алоиса Гитлера, оглашенному окружным судом Линца 16 мая 1911 года, ему выдали на руки восемьсот девятнадцать крон и девяносто восемь геллеров. Не предупредив товарищей по общежитию, чтобы не тратиться на отходную, он тихо исчез, вложил часть денег в билет до Мюнхена, а на остальные снял комнату на пару с коммивояжером, с которым познакомился в поезде. Получив деньги и больше ничего не ожидая от нотариусов, он не оставил адреса, надеясь таким образом ускользнуть от военной службы. Через полицейские досье австрийская администрация разыскала его в Германии. Он сказал в свою защиту, что артисту, мечтательному и увлеченному своей миссией, не до бумаг. Потом он две недели ничего не ел и отправился, шатаясь, в Зальцбургский гарнизон, где в феврале 1914-го его комиссовали по причине слабой физической конституции.
В Мюнхене он накупил почтовых открыток и снова принялся копировать. Очень скоро, побегав по ресторанам и магазинам, нашел покупателей. Галерея Стуффле на площади Максимилиана даже приняла к продаже несколько полотен, в основном из-за сюжетов – Ратуша, Национальный театр, старые рынки – и скромной цены, которую запросил Гитлер. Не думая больше об успехе, он писал, как мелкий лавочник, чтобы зарабатывать на жизнь. Им руководил голый расчет: от пяти до двадцати марок за картину, если пристроить хотя бы дюжину, выходило восемьдесят марок в месяц; если вычесть шесть марок за комнату, тридцать на еду, ибо одной марки ему хватало, чтобы поесть дважды в день, и пять на кисти и краски, у него оставалось достаточно, чтобы быть чистым, просиживать дни в кафе, читая прессу и два-три раза в месяц покупать билеты на стоячие места в опере. Когда ему хотелось помечтать, он говорил себе, что у него есть выбор на будущее – архитектура или политика. Спроси его кто-нибудь, он бы не признался, что архитектура – может быть, но не политика, потому что он знал, что не умеет говорить на публике. Но никто его не спрашивал…
Приход войны изменил его. Отравленный газетными статьями, мало говоря и много читая, он жил в мире, которого не существует – разве что в редакциях газет, мире, состоящем из простейших штрихов, по большей части политических, где Вильгельм II на «ты» с Францем Иосифом, а Людвиг III Баварский играет роль богатого кузена из провинции, где француз – империалист, англичанин – наглец, а серб жаждет крови, мире с четкими контурами и примитивными красками, схематизм которого возведен до сути, простота льстит невежеству читателя, многократное повторение выдается за истину, а движущей силой является пропаганда. Вся пресса призывала к войне, наступательной ли, оборонительной ли, и Гитлер однажды, за чашкой кофе с молоком, тоже решил, что война необходима. Он хотел ее. Потом жаждал. Потом ждал, потому что правительства медлили. Он, уклонившийся от военной службы, возликовал, ощутив смесь ожесточения и гордости за свою правоту, когда Франц Иосиф Австрийский, потом кайзер Вильгельм, потом Людвиг III Баварский послали своих солдат в бой. Война – ни больше ни меньше – была нужна, чтобы он выбрался из кокона злобного одиночества и ощутил связь с другими людьми. Война требовалась, чтобы питать его идеализм.
– Хозяин вас угощает, ребята.
Молодые люди прокричали «ура» хозяину, благодаря его за щедрость; они были слишком пьяны и не понимали, что трактирщик угощал их пивом, успокаивая свою совесть: он-то оставался в тылу.
Они обнялись на прощание, пообещав друг другу встретиться на фронте и поклявшись сообща «сожрать мозг француза». Еще раз повторили имена, чтобы не забыть. Алкоголь усиливал все – голоса, эмоции, объятия, – но он же топил все в сточной канаве забвения.
Назавтра Гитлер проснулся с головной болью, смутными воспоминаниями о вчерашнем и неодолимым желанием вернуться в этот живой и теплый мир восторженного мужского единства.
