Адольф Г. в этой жизни не находил себе места.
Сара покинула его. Скоротечный рак, вызванный, вероятнее всего, испарениями химикатов, которые она всю жизнь вдыхала в своей лаборатории.
Адольф Г. овдовел во второй раз, вновь похоронив жену моложе себя.
Он не хотел больше любить. Это было слишком больно. Он смирился со старостью.
В этом акриловом, сверкающем мире он сознавал, что родился в прошлом веке. Его живопись никого больше не интересовала. Фигуративное искусство умерло. Рынок делили различные абстрактные течения, самым модным из которых был материалистический абстракционизм – возглавлял его Генрих. Он распространялся в мировой прессе, множа безапелляционные и угрожающие формулировки, одни глупее и заумнее других, зачастую противоречащие друг другу, но это, похоже, ни до кого не доходило. Разумеется, Генрих отправил на кладбище всю предшествующую живопись, агонию которой он видел в сюрреалистическом движении, и не упустил случая плюнуть в своего бывшего учителя, растиражировав словцо: «Адольф Г., первый из сюрреалистов и последний из художников». Понятно, что картины Адольфа теперь мало чего стоили, разве что оскорблений редким любителям, которые все еще их выставляли, за что их называли ретроградами.
Адольфа это не волновало. Жизнь его была такой долгой, что он не раз на своем веку слышал все это и обратное. Он никогда не считал, что создал шедевры, а после смерти Сары окончательно забросил кисти.
В тот день он послал телеграмму Софи, написав, что принимает ее приглашение и готов переехать в Соединенные Штаты.
В тот же день немцы запустили первый искусственный спутник на околоземную орбиту, и Адольфу даже не удалось дозвониться до Рембрандта, который принимал участие в этом проекте.
* * *
Во второй половине двадцатого века пятьдесят процентов Нобелевских премий уходят в Соединенные Штаты: американские университеты послужили убежищем ученым, исследователям и профессорам, которым удалось бежать от гитлеровских преследований.
* * *
– Жить в Америке – все равно что жить в провинции. А старость провинциальна. Так что мне здесь хорошо.
Говоря это, Адольф Г. поддразнивал своих внуков, но шпилька их не задела, ибо эти юные калифорнийцы никогда не покидали Лос-Анджелеса.
Соленое дыхание моря согревало ему лицо. Он блаженно откинулся в шезлонге, представляя себя ящерицей. Он любил безыскусную простоту здешней природы и людей: море синее, как из тюбика, песок бежевый, как и положено песку, горизонт горизонтальный, молочник веселый, как и положено молочнику, садовник красивый, как и положено садовнику, домработница-мексиканка, покрытая пушком, как и положено – Мария; он отдыхал душой в этом мире клише. Даже внуки, три сына Джона и Софи, казались ему внуками из альбома: здоровые, живые, хорошо воспитанные. Все трое восхищались своим дедом, потому что на улицах Санта-Моники продавали литографии, выполненные с его старых картин. Он подозревал, что его зять вложил деньги в эту операцию, и съязвил, когда ему об этом сообщили.
– Да нет же, папа, – клялась ему Софи. – Это затея нью-йоркского издателя. И она имеет большой успех.
– Как же, как же, не смеши меня. И все эти еврейские дамы в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе хотят иметь Адольфа Г. над диваном в гостиной?
– Именно. И это послужит толчком. Я уверена, что скоро поднимутся и цены на твои оригинальные картины.
– Да ладно, мне все равно.
Зато когда младший внук Боб принес ему литографию, изображающую Одиннадцать-Тридцать, ее «Портрет великанши», рыдания сотрясли старое тело Адольфа.
– Что я здесь делаю? – спросил он Софи, пытавшуюся его утешить. – Зачем я так зажился? Если бы и вправду можно было встретиться после смерти…
– Все может быть, папа, все может быть.
Он улыбнулся и высморкался. Чайки на горизонте казались белыми мазками, которые он только что нанес на полотно. Люси тоже была далеко, в Африке. Он любил только призраков.
– Все равно я приду слишком поздно. Там, на небесах, ни твоя мать, ни Одиннадцать не удостоят и взглядом такую старую развалину, как я.
* * *
Тайный аукцион в Нюрнберге. Акварель, подписанная «Адольф Гитлер. 1913», баварский пейзаж, продана по рекордной цене восемьсот тысяч марок. Картина – сущая мазня, коллекционер пожелал остаться неизвестным.
