Единственная причина, почему мы не ушли с этого спектакля, — Лиза. Глаза у нее горели, она шепотом повторяла слова вместе с актерами. «Порядочные девушки не ценят, когда им дарят, а потом изменят», и все прочее.
— Ты что, уже смотрела? — спросил я.
— Это же Шекспир, — улыбнулась она…
Я не соврал Сто пятой об армии, что мог бы там остаться. Странное решение для тихони с женским воспитанием, который собирал розы на варенье и играл в детском мюзикле. Никому об этом не говорил. Мать уверена, что после школы я отправлюсь в институт, и еще на пять лет можно спокойно забыть обо мне. Никогда не думал, хотелось бы мне воевать. Мог бы я убить человека. Хотя вру. Думал. И уверен — мог бы. Того, кто сделал это с Лизой, убил бы не раздумывая. Но все это — только слова, трескотня, словно барабан зарядили бумажными шариками. Я ведь ничего не сделал для Лизы. Ничего, кроме бессильной ночной ненависти, когда воображаешь, как мерзкая голова разбивается в кровь, но ты продолжаешь бить еще и еще.
Все, что нам было известно, — у этого гада большой размер ноги при сравнительно маленьком росте, и ботинки — на каблуке: «Что-то вроде казаков», — сказал следователь. Все, что они нашли, — случайно сохранившийся после дождя след. «Вероятно, она знала его и доверяла, потому что пришла сама».
Когда я избавился от артистки, вышел из театра и сел на велосипед, что-то случилось в небе. Оно будто опустилось ниже. Легло на плечи, и от тяжести захотелось распластаться прямо на асфальте. Вороны шумно летали над улицей, садились на крыши и снова взметывались в чуткой животной тревоге.
— Гроза! — крикнул мальчишка на улице. — Гроза будет!
Я тоже поднял голову. Наверху сгущалась синь. И тут вдруг небо ахнуло — в недвижном воздухе колыхнулся поток свежего, прохладного ветра. Где-то звонко хлопнуло окно, надулся бордовый тент летнего кафе, что-то разбилось и покатилось. Появились люди, наводнили тротуары, беспорядочно, торопливо. Я трезвонил в звонок: отойдите, куда вы лезете…
В багажнике оставалась пара пакетов. Успеет ли до грозы девчонка в веснушках? Наверное, ей будет несладко, когда задрожит земля. Я успел. В контору вернулся к пяти часам. Небо набрякло влагой, но затаенно молчало. В комнатке было все так же душно. Очкарик сидел за перегородкой, медленно разбирал квитанции и каждую разглядывая чуть не под лупой. С видимой неохотой он принимал работу и выдавал деньги пунцовым от жары, уставшим ребятам. Я приблизился к конторке. Очкарик изучил мои бумаги, скривил лицо:
— Почему измяты? Вот тут на сгибе дата почти стерта, могу и не принять!
Перед ним стоял стакан с лимонадом, пузырьки весело поднимались по стенкам. Вентилятор обдувал заставленное коробками убежище. Вот бы засунуть бумажку ему в рот. Но пришлось виновато улыбнуться, потому что у меня к нему было дело. Я оглянулся и спросил:
— Слушай, друг. Тут девчонка с утра была. Номер сто пять. Уже отстрелялась?
Очкарик глянул на меня, как на микроба, и продолжил разглаживать квитанцию, которая была совершенно не измята. Подлюга.
— В веснушках такая, — сказал я.
Очкарик хмыкнул.
— Да понял я. Как пришла, так и ушла.
— Что?
— Не работает она больше.
— Почему?
— Потому. Я тебе объяснять это должен?
— Не надо объяснять. Просто по-человечески скажи.
— Да откуда я знаю. Пришла зареванная. Откуда я знаю! — раздражился Очкарик. — Меня не касается.
У меня кулаки чесались, честное слово. Но я даже тут сдержался.
— Дай мне ее адрес, — попросил спокойно. — У тебя ведь есть.
Очкарик снова хмыкнул и отвернулся. Скрепя сердце отсчитал мне деньги, положил на блюдце и подтолкнул в окошечко.
— Что тебе стоит? Вон журнал, открой и прочти, — сказал я.
— С какой стати? — ответил он. — Меня ваши шуры-муры не касаются.
— Будь ты человеком, — попросил я. — Только адрес. Или как зовут, а?
— Иди отсюда, а то уволю к черту, — рявкнул вдруг Очкарик.
Я знаю, что это все очень долго копилось. Словно гроза в небе. Не успел Очкарик охнуть, как я уже ворвался в затхлое убежище за плексигласовой перегородкой, схватил его за грудки и поднял над стулом. Он заверещал.
Я просто хотел его тряхнуть хорошенько. Но тут вдруг увидел, как болтаются в воздухе его голые ноги. Оказывается, он сидел, опустив ступни в таз с водой. Рядом стояли огромные ботинки. Июльский зной на дворе, а у него ботинки на каблуке, размера так сорок пятого. А сам он — плешивый карлик. И все замкнуло. Словно гроза. Лиза, рельсы, цветы, по которым муравьи ползут. Людишки, которым лучше не жить на белом свете. Оттиск каблука в сырой земле.
