— Вот я и говорю. Лучше разговаривать, чем драться. Если есть о чем.
— Уйдешь или нам убираться?
Еронимас Баландис, что поделаешь, подчиняется. Еще медленнее, чем прежде, выползает из гостиной. Будто приклеивает свою тень к стене, все подыскивая для нее новое место. Кряхтит, жалуется на груз лет, а ему и пятидесяти нет. Он еще может жениться, думает Статкус и смущается. Отца девочек не жалко, как Елены, стыдно за него. И этот стыд будит в парне неиспытанное ранее ощущение силы. Оно поднимается изнутри, пронизывает насквозь и несет. Куда? К берегу, маячащему в страшной дали, но в этот час — в этом он не сомневается — достижимому в несколько прыжков. Разрывается горизонт, поднимается ласкающий лбы ветер, и вот они с Дануте — невидимая сила несет и ее! — летят в просторе, взявшись за руки. Луга мелькают по-весеннему, вместо жнивья колышутся волны зеленых всходов. Он, Дануте и ветер — ничего более…
— Бросай все, и бежим! — Голос у Статкуса хриплый, будто он захлебнулся ветром просторов.
— Бежать? Замечательно, удивительно! В уезд? В Вильнюс? А может, «Широка страна моя родная»? О Елене забыл? — Дануте тоже едва слышно шепчет. — Что будет с малышкой Еленой?
— И ее захватим.
— Комик! Она не девочка — девушка. Но и это не все… Куда денем отца?
— Куда мы, туда и он!
Не собирался такое говорить. Его стеснял бы этот человек — ни старый, ни молодой, ни интеллигент, ни крестьянин. Связывал бы мечты, лишал широкого жеста. Однако слово сорвалось, а Статкус верил в свои слова.
— О-ля-ля! — пропела Дануте насмешливо, мелодия не соответствовала их тайне.
— Смеешься? — приуныл он.
— Не морщи лоб, не над тобой. Господи, сколько доброты в мире! А то из-за коровы я уж начала было ненавидеть людей… Милый, добрый мой Йонялис!
— Какой коровы? Я серьезно из-за нас… из-за твоего отца.
— Ты серьезно… Ты?
— Брошу учебу, пойду работать!
— Верю, бросил бы, но отец… Ой, не могу! — Ее разбирал смех, закусила кулак, чтобы не расхохотаться. — Отец, учти, тоже серьезно. Он, как дерево, врос в наш холм. Да какой уж там холм — кочка, которую шапкой накрыть можно, — но для него гора. Разве такого вырвешь? Срубить можно, но не вырвать!
Простор сжался до размеров детского воздушного шарика и лопнул. Не вражеская пуля, не хитрые чьи-то происки — смех легкомысленной девушки разрушил еще не построенный им, сверкнувший лишь в воображении дворец. А может, вовсе не глуп ее смех, может, смешна его серьезность?
— Что же нам остается?
— Тебе? Наплевать и уехать! Мне? Улыбаться лейтенанту, чтобы не разгневался.
Издевается. Над его преданностью и бескорыстием. Лейтенант… Прав Ятулис. Стиснуть бы что-то в руке — не пустоту, не папку!
— До свидания, Дануте.
— Не затрудняйся.
— Прощай.
— Эй, мазню свою захвати!
— Дарю Олененку.
— Вот уж обрадуется дурочка. А из вас двоих получилась бы пара. Жаль, несовершеннолетняя. Через годик-другой…
Статкус отворачивается, его вздернутый подбородок дрожит.
Быстрые шаги, взволнованное дыхание. Дануте? Молчаливо прильнет, пообещает больше не обижать? Нет, Елена, добрый дух дома. Помнит обиды своей семьи, но не забывает обид и его, чужого.
Рядом с ней неловко, будто не его обидели, а он… Неужели позволит жалеть себя?
— Возьмите, — Елена что-то сует ему.
Яблоки? Яблоки можно взять, но чтобы она его жалела?… Нет! Должен быть сильным, бесстрашным. Впереди такие дали, которых не перелетишь — только ногами измеришь.
— Извиняюсь… спешу… — отказывается он и ускоряет шаг.
— Подождите, Йонас. Сестра… Мы все перегрызлись.
— Это меня не касается.
— Выслушайте. Только не начните нас презирать, узнав из-за чего.
— Презирать?
— Нашу корову украли, и мы…
— Когда? Кто?
— Неделю назад. Вооруженные увели.
— Негодяи! А милиция?
Тишина.
— Что? Не заявляли?
— А весной поросенка украли.
— Догадываетесь кто?
— В общем, догадываемся…
— Так надо заявить!
— Успокойся. Свинью можно и другую вырастить, а голову… Так говорит отец.
— Как же будете жить, Елена?
— Кто сыр, кто яичко за порошки, капли… Картошку выкопали. Сено еще есть, снова корову купим. Не пропадем.
— Спасибо, Елена, что навестили маму. — Статкус не замечает, что обращается к девочке на «вы».
