— Без собаки все кому не лень в сад лезут! — гнул в пользу собачонки Балюлис.
— Кто влез, кто?
— Глухая! Тебе из пушки в ухо стреляй — не услышишь! Идет кто мимо или едет, обязательно трясет. Вон все сладкие груши ободрали.
— Трясут ему. Ребенок проходил — яблочко сорвал, велика беда. Куда денешь, все равно сгниют!
— И пускай гниют. Мой сад, мой! — разошелся Балюлис, беспорядочными движениями рук показывая, сколько и каких деревьев посадил он под этим небом, когда-то опасно чужим, а теперь таким своим, что, сдается, все его измерил ногами, как землю, каждый год с задранной головой топчась вокруг деревьев — есть ли плодовые почки, не вымерзли, завяжутся ли плоды?
— Ежели твои, выкапывай и уноси! — выкинула Балюлене свою козырную карту, которую приберегала на особый случай. На сей раз ее выпад не выдавил у Лауринаса слезу, он не прекратил пререканий, и она пожаловалась на мужа жильцам: — Видали, какой? Зубы проел, а ума не нажил. Собака, видишь ли, ему понадобилась. Зверь!
— Говорю: надо, значит, надо! Плужок вон на току подхватит какой-нибудь бездельник и в лес. Чем картошку окучивать буду? Такой ни за деньги, ни по знакомству не достанешь. Брат Абеля за пшеницу ковал. Теперь такого удобного, легкого никто не сделает. Вон их теперь сколько, бездельников да воров, развелось!
— Не води дел с Каволене, никто твоего плуга не тронет! Абеля, покойника, вспомнил… Хорошо, что вспомнил, — не лезла за словом в карман Петронеле, и вся усадьба, казалось, вторила ей. — Только все ли вспомнил? Все ли?
Статкусы кивали и тому, и другому, но в мелодии тишины действительно не хватало одного мотива — собачьего лая. Неожиданным был и другой мотив — гнев Балюлене, ее ненависть к собакам. Тем более что на этой усадьбе собак прежде держали. Возле дровяника торчит полусгнившая конура.
— Чтобы тут и духу ее не было! — Палка хозяйки стукнула по скамейке, щенок задрожал и взвизгнул.
— Как же я верну? — пал духом Балюлис, выпросивший у Каволене щенка. Удар палки предупредил строже, чем слова: будет, как сказано. Ласково шептались листья на деревьях, им посаженных и выращенных, однако грудь снова холодела от пустынности чужого края, от которой некогда, теперь уже в незапамятные времена, отбивался он коровьей цепью. Не дождавшись сочувствия, покусав губу, пригрозил: — Пожалеешь, баба, что прогнала. Не хотела ласкового щенка, злого пса заведу… Зверя, как ты говоришь!
Балюлене не шелохнулась. Стояла темнее ночи, как не зазеленевшее после зимы дерево, которому чужда любая радость, чужд шелест липких, едва раскрывшихся листочков.
— Куда ты меня тащишь? — ощетинилась Елена, которую уводил муж.
— Домой. Останутся одни, скорее разберутся. Старики.
— Они не старики.
— Что? Мы с тобой старые, а они…
— Мы — да. Они — пет.
— Что с тобой, Елена? — Статкус удивлялся все сильнее. И ее словам, и ее нетерпению.
— Ничего.
Гвоздь вонзился в покрышку, и вонзился не сегодня, не вчера, а давно, когда еще катило колесо по большим и малым дорогам…
После длительной командировки возвратился он до смерти уставший и как-то необычно истосковавшийся, больше всего по щебетанию Нерюкаса. Бранил погоду, которая была ни при чем, снабженцев и прорабов, а в действительности гнал прочь раздражавшее ощущение, что полные напряжения и суматохи дни сгорают, оставляя после себя лишь горстку пепла. Дочка не выбежала навстречу, была у учительницы музыки.
— Что, у нее, шельмы, музыкальные способности? — Елена ждала, пока муж нашумится, и спокойно готовила ужин. Сидевшего без дела Статкуса вдруг кольнуло подозрение: его дом, которым так приятно гордиться и который он ничтоже сумняшеся выключает иногда из своей жизни, как выключают электричество, может измениться, перестать быть тихой, залечивающей все раны пристанью? — Ты интересовалась? У нее действительно способности?
— Учительница говорит: абсолютный слух.
— Что, им не хватает вундеркиндов? — Хотелось взять реванш, расшатать в доме, где он всего лишь гость, единовластие Елены.
— Музыка не помешает. Уж лучше музыка, чем…
Все внимание Елена сконцентрировала на носике чайника. Оттуда цедилась густая ароматная струйка, пахнущая забытым домашним уютом. Неужели все ложь — и красивая сервировка, и тоскующая по нему Елена?
