Мне кажется, мы пока не нащупали сегодняшний нерв разговора об Ильенкове. Пожалуй, лишь Бородай попытался говорить об Ильенкове «как проблеме». Василий Васильевич Давыдов и Вячеслав Семенович Стёпин, как и многие другие, сказали немало интересного — с чем — то я согласен, с чем — то нет. Но все это, так сказать, попытки перечисления достоинств и недостатков писаний Эвальда Васильевича — попытки дать некий совокупный ответ на то, чем и кем был Ильенков. Мне же думается, надо поставить задачу иначе, а именно: Ильенков как вопрос. Это, на мой взгляд, самое важное, самое нужное и самое трудное сегодня: понять, в чем состоит «проблема Ильенкова». Я призываю всех подумать именно в этом плане и попробую порассуждать под этим углом зрения сам.
Юрий Бородай пытался это сформулировать так, что проблема Ильенкова — это трагедия марксиста и коммуниста. Он говорит, что Ильенков был «открытым прозрачным коммунистом», а сам Юрий Ме — фодьевич был «подпольщиком», «подпольным человеком». Я бы сказал иначе: Юрий Мефодьевич, вы были подпольным антикоммунистом, а Эвальд был подпольным коммунистом. Как я ощущаю, для членов Клуба «гениальность» Сергея Ервандовича Кургиняна вне всяких сомнений. Хотя сегодняшнее его выступление и его рассуждения о Богданове, Ильенкове, Лифшице говорят о том, что она, эта гениальность, имеет некоторые ограничения. Но все — таки одну гениальную идею он высказал. Он сказал, что диссиденты для того коммунизма были гораздо менее опасны, чем подпольные коммунисты типа Ильенкова. Это действительно так. Диссидентствующий антикоммунист был не очень опасен тому коммунизму, который был у нас. Ведь тот коммунизм включал в себя (по крайней мере, на словах) мощную всемирно — историческую традицию, связанную с Платоном, Гегелем, Марксом и т. д. И что антикоммунист подпольный может с этим сделать? А вот коммунист, который сам опирается на эту традицию и тем не менее выступает против этого режима, — вот он — то по — настоящему опасен.
Далее. Василий Васильевич Давыдов, Валентин Иванович Толстых и Вадим Михайлович Межуев подчеркнули, что Ильенков был последовательным марксистом. Толстых сказал, что Ильенков не стыдился того, что он марксист и т. д. Вы знаете, я бы и здесь сказал иначе: Ильенков был «больше, чем марксист». Он не укладывается в рамки марксистского учения. Да, он опирался на важную научную традицию марксизма, но при этом преодолевает его ограниченности, обусловленные современной эпохой и той, в которую жил, творил Маркс. Ученик Ильенкова, Саша Суворов, слепоглухой, в своей недавно защищенной диссертации написал: «Упрощением было бы сказать, что я марксист, я — ильенковец». То есть он видит в идеях своего учителя что — то выходящее за пределы марксистской парадигмы.
Наконец, Валентин Толстых сказал, что было бы трудно сегодня работать и Михаилу Лифшицу, и Эвальду Ильенкову. Да, конечно, было бы очень трудно. Но, во — первых, следует иметь в виду, что нынешняя трудность — другого типа, чем тогда. И, во — вторых: а тогда, Валентин Иванович, легко было им? У них все бока, как говорил Лифшиц, были ободраны до крови — от травли и преследований. Ведь многие произведения Эвальда Васильевича только сегодня дошли до читателя, и среди них — совершенно потрясающие — «Космология духа» и «Маркс и западная культура».
Да, он подпольный коммунист. Человек, творящий за полицейской решеткой. Только с помощью эзопова языка, с помощью кухонь и курилок, с помощью «братьев по духу» из Института философии ему удавалось что — то сказать, что — то напечатать, — он вырывался и прорывался, потому что гениальность не могла не прорваться даже в тех условиях.
Да, сегодня, при нынешних условиях, видя, что происходит в обществе — и наверху, и внизу, ему было бы нелегко. Но ему было бы «легко» в том смысле, что для мыслителя очень важна эпоха, когда происходит разлом истории и когда на поверхность выходят проблемы всемирно — исторического масштаба. И вот этот перелом всемирно — исторического типа, связанный с крахом того коммунизма, который был, — сталинистско — брежневского типа, произошел. Это — пища для философа — теоретика. Кроме того, появилась возможность более или менее открыто об этом сказать.
