А солдаты от хохота по земле валяются…
«Вольный» город горит… Там бьется наша пехота, а мы посылаем в этот хаос из огня и дыма своих «поросят»…
31 марта 45.
Вчера вдруг неожиданно встретил человека, который и тебя знает. Получилось это так. Освоился я с новыми людьми, познакомился со всеми моими игрушками, сижу, читаю. Вдруг кричат — по местам! Когда все было готово, я увидел, что кругом стоят киноаппараты, и готовятся нас снимать.
Физиономия одного из операторов почему — то не давала мне покоя. Пока ребята мои возились у игрушки, я подошел и заговорил. Ну, так и есть — Семин. Ты знаешь ведь его по госпиталю? Так вот снял он меня на кинохронику, теперь ходи в кино почаще, гляди в оба. Отец мой приблизительно тебе опишет, у каких игрушек я работать должен. А я стою слева от нее, подаю команду.
Кроме того, сделал он ряд снимков лейкой. Обещал переслать домой. А ты забери у мамаши те, которые тебе понравятся больше. Так и передай, чтобы отдала.
Поговорить, расспросить его подробней, не успел, он торопился, но обещал заехать еще.
16 апреля 45.
Привет из центральной Германии!
Я снова на переднем крае, на маленьком «пятачке» за большой рекой… Точнее адрес указывать нельзя, сама понимаешь… Фриц отчаянно отбрыкивается от петли. Впервые за все наступление вижу я его самолеты…Даже своих «фау» не жалеет он для нас… это самолет — снаряд. Ну ничего, и они его теперь не спасут!
Да и, откровенно говоря, это вещь и не настолько страшная, как он думает… Туда, куда он хочет — никогда не попадет… Правда, воронку он делает такую, что спокойно влез бы дом средних размеров, а осколки летят аж на километры кругом… Но все равно ж ему будет крышка!..
Бью фрица и я. Как — ты знаешь. Увижу интересное что, открою таблицы логарифмов и конец ему.
Живу в общем спокойно. Блиндаж себе соорудил с накатом в 6–ть толстенных бревен — почти от любого снаряда спасет…Вот работы только много — писем писать время никак не выберешь… Так что не обижайся! И пиши сама. А то ведь я уж месяц как не получаю ни строчки…
20 апреля 45.
Вы уже, верно, слышали салют нашему фронту (я не в том, где был)… Я в самой гуще этого грандиозного, м.б., последнего на земле, сражения… Потому только сегодня и смог урвать минуту для письма.
Писать пока больше не могу, т. к., кажется, про нас еще не объявили официально. Но это сегодня, а когда ты письмо получишь, то увидишь где я был две недели назад… Так что, м.б., ты смотрела салют в честь Жукова, и не знала, что и мне тоже салютуют пушки Москвы…
Ну до свидания, теперь, должно быть недалекого… Авось те считанные дни не сыграют надо мной злой шутки…
25 апреля 45.
Пишу тебе из большого города, всемирно известного — если цензура не зачеркнет — Берлина. Сижу с своими ребятами на крыше, наблюдаю и командую огнем… Вдаль от меня уходит улица под красивым названием — «Unter den Linden» — это значит — «Под липами»…
В городе мне, как старому москвичу, воевать нравится больше, чем в траншеях посередь чистого поля…
Эх, рассказать мне тебе столько хочется! На днях водрузим знамя победы над этим треклятым городом, наверно — завтра к вечеру… А ты в Москве слушай салют нашему Жукову — хотя что я пишу — ведь когда ты получишь это письмо, этот салют уже будет позади… А как мне хотелось бы, чтобы сегодня, 25 апреля, ты знала, что я сижу на крыше на одной из берлинских улиц и завоевываю салют, что ты будешь слышать в далекой Москве завтра — послезавтра!..
Ну всего! Жди все же трех звонков!
6 мая 45. Берлин.
Сегодня у меня такое скверное настроение, что хоть вешаться впору; хоть и закончилась для меня война…
Произошла такая печальная история. Прислала мне Люб. Петровна письмо, и там была твоя фотография — увеличенная с той, где ты такая веселая. Сел я писать письмо в траншее, написал ей длиннющее письмище. А конверт ее письма только с твоей той фотографией, лежал рядом. Тут меня вызвали, вернулся я — нету конверта! А уж мы проехали километра три по улицам…
Всю радость мне эта история испортила. Во — первых — фотография — то единственная, к тому же насмотреться даже не успел, и столько ждал…
