— Если в течение двух или трех часов председатель суда не будет назначен, — заявляют они, — а судьи не начнут работу, то по Парижу пойдут гулять великие беды. Законодательное собрание само лишило себя оружия, уже не раз проявив слабость, и теперь оно проголосовало за учреждение чрезвычайного трибунала, приняв, однако, меру предосторожности: оно постановило подчинить состав этого трибунала двухстепенным выборам.
Народ в каждой секции должен был назначить выборщика, а выборщики должны были назначить судей.
Как видим, на этот раз народ хотел заниматься своими делами сам.
Возможно также, что за спиной народа, как всегда, кто-то стоял и нашептывал ему, чего хотеть; но, для того чтобы от дуновения этого голоса разгорелось пламя, необходимо, тем не менее, чтобы толпа заключала в себе исходное начало огня: искру.
Следует сказать также, что если в Париже горизонт был кровавым, то на востоке и западе он был мрачным.
На западе Вандея, которая отказывается платить две важные подати — налог кровью и налог деньгами и восстает по призыву своих дворян и своих священников; Вандея, где начинают раздаваться страшные уханья совы, ставшие воинственным кличем Жана Шуана.
На востоке граница — Тьонвиль, Саарлуи и Лонгви, которые окружены пруссаками и стреляют из пушек лишь для того, чтобы подать сигнал бедствия.
Тридцатого июля пруссаки вышли из Кобленца, ведя с собой девяносто кавалерийских эскадронов, целиком состоявших из эмигрантов; 18 августа они соединились с генералом Клерфе и 20-го обложили Лонгви.
Из самого сердца Франции приходят новости не менее страшные.
Лафайет поднимает знамя конституционализма, саван, сделавшийся годным всего лишь для того, чтобы завернуть в него мертвеца; Лафайет призывает своих солдат восстановить короля на троне, то есть действовать заодно с пруссаками. Правда, армия слушает его, но не соглашается с ним. Лафайет смотрел в сторону Кобленца и не видел, как поднялась революционная волна; она катится за ним по пятам, она подгоняет его, и вряд ли галоп знаменитой белой лошади спасет его. Вперед! За границу! Вперед! И Лафайет эмигрирует в свой черед; это и должно было произойти, ведь он плоть от плоти того же племени, что и эмигранты, и в глубине души исповедует те же принципы.
Все оплакивают его заточение в Ольмюце. Беранже сочинил стихотворение, в котором он призывает стереть с Лафайета след тюремных цепей. Напротив, сохраните этот след, герой 1789 и 1830 годов! Сохраните его при жизни, сохраните его после смерти! Сохраните его под вашим мундиром, сохраните его под вашим саваном! Эти цепи сами по себе скажут потомству, что вы не предатель, а честный человек, которого мы все знаем, прямое сердце, о котором мы все вынесли суждение. Бегство Лафайета произошло 18 августа, в тот самый день, когда пруссаки произвели соединение с генералом Клерфе.
В тот же день Законодательное собрание выдвинуло против него обвинение. Дюмурье было отдано командование Восточной армией, а Люкнера сменил Келлерман.
В тот же день, 18 августа, был учрежден революционный трибунал.
Проследим теперь за контрреволюцией, которая пересекла наши границы, и за революцией, которая, по мере того как она видит ее приближение, вздымается перед ней все более яростная, кипучая и грозная.
Двадцатого августа генерал Клерфе взял в осаду Лонгви.
Вечером 21 августа на площади Карусель при свете факелов был казнен роялист.
В тот день на эшафоте осталось два трупа. В ту минуту, когда при зловещем свете факелов и под бешеные вопли рукоплещущей толпы палач показал народу отрубленную голову, он сам упал замертво.
Двадцать второго августа начался первый вандейский мятеж; в тот же день на площади Карусель состоялась вторая казнь.
Двадцать третьего августа, после двадцати четырех часов бомбардирования, был взят Лонгви.
Двадцать четвертого августа состоялась казнь Лапорта, несчастной жертвы, произнесшей в качестве своего оправдания два слова, которые его судьям следовало бы оценить: «Я повиновался».
Двадцать пятого августа стало известно, что город Лонгви оккупирован именем его величества короля Франции. В тот же день под окнами Тампля распевали «Дело пойдет!», угрожали Людовику убить его и отняли у него Гю, его камердинера.
