Йоре хотелось зажмуриться, в глазах ее отражался ужас. Она совсем его не понимала, и от этого делалось так жутко, будто ее держит в руках настоящий оборотень. Бездна смотрела из его глаз, совсем черных при свете огня. Она пошевелилась, безнадежно пытаясь освободиться. А его лицо вдруг ожесточилось, в нем мелькнуло что-то непримиримое, хищное, будто он увидел своего врага. С усилием подавляя какой-то внутренний порыв, он склонился к ее лицу, его руки соскользнули с ее плеч и легли на талию.
– Не бойся меня, – с усилием, будто ему было трудно говорить, прошептал он, наклоняясь с высоты своего роста к ее уху, и от этого горячего шепота ее сердце покатилось куда-то в пропасть. – Сладкая моя…
Он вдруг притиснул ее к себе и жадно припал губами к шее, словно хотел прокусить вену и выпить ее кровь. Йора пискнула от ужаса и забилась изо всех сил, как пойманная птичка; но конунг фьяллей, не обращая внимания на сопротивление, жадно целовал ее шею и лицо.
– Нет… Не надо… – выкрикивала она, чувствуя, что он ее даже не слушает; она пыталась оттолкнуть его, но с таким же успехом можно было толкать скалу; спасения не было.
Торвард дышал все быстрее и тяжелее, подхватил ее и приподнял, прижал к стене, не заботясь, что причиняет ей боль; ее сопротивление словно разжигало в нем какое-то злобное, мстительное чувство, и чем сильнее Йора билась, тем крепче он ее сжимал, так что ей уже казалось, что сейчас ее кости затрещат, и она кричала уже не только от страха, но и от боли.
Хирдманы вокруг поднимали головы, бросали на них хмурые взгляды, но никто не вмешивался. Только Сёльви, сев на скамье, где было устроился спать, с тревогой следил за ними. Он видел, как на лице конунга вместо страсти все сильнее проступает злоба, он уже походил на зверя, терзающего еще живую добычу. И это было так не похоже на Торварда и на его обычное обращение с женщинами, тем более с юными девушками, что у Сёльви сжималось сердце от страха – не за чужую девушку, а за своего собственного конунга, который вел себя, как пещерный тролль. Это был уже не их конунг, не тот сын Торбранда и Хёрдис, на большом пиру по случаю рождения которого сам Сёльви, тогда еще молодой хирдман, веселился двадцать шесть с половиной лет назад. Их Торварда подменили, и Сёльви знал, кто это сделал.
А еще это было опасно, и Сёльви знал почему.
Торвард обхватил Йору и положил прямо на пол, запустив руку ей под подол и поднимая его все выше, зажимая ей рот лихорадочными поцелуями, так что девушка просто давилась своим криком. Йора продолжала биться, уже не помня себя, он своим телом прижимал ее к полу, и она задыхалась под этой тяжестью. То ли крик Йоры особенно мучил Сёльви тем, что напоминал ему о собственной дочери – ровеснице Йоры, то ли беспокойство о конунге было слишком сильным, но он вдруг встал, кивнул Халльмунду и подошел.
– Конунг, оставь ее! – резко приказал Сёльви, который вообще никогда не повышал голоса и ни с кем не ссорился. – Опомнись! Ты не должен так поступать!
Он крепко взял Торварда за плечо и тряхнул, пытаясь оторвать от девушки.
Торвард резко обернулся, и Сёльви понял, что, кажется, опоздал: конунг смотрел на него расширенными бессмысленными глазами, на лице его было выражение дикой ярости, даже зубы были немного оскалены, как у зверя. И Сёльви выругался, чего от него тоже почти никто не слышал: происходило то, чего он боялся!
С низким звериным рычанием Торвард вскочил, бросив Йору, и кинулся на Сёльви. Тот уклонился, вскрикнул в отчаянии:
– Халле, помогай!
И тут Халльмунд, словно опомнившись, метнулся к Торварду и схватил его за плечи; вслед за ним Кетиль и Гудбранд навалились на своего конунга сзади, схватили за руки. Он бился, пытаясь их сбросить, и трое здоровенных мужчин, не уступающих Торварду ростом и сложением, болтались на нем, как соломенные куклы. Прочие хирдманы вскочили со своих мест, чтобы не попасться под руку (или под ногу) в этой дикой драке конунга с собственными телохранителями. Но больше никто не вмешивался, на всех лицах было растерянное или мрачное выражение. К несчастью, они видели нечто подобное уже не в первый раз.
