Мужчин в доме оставалось все меньше – кого-то призвали в армию, кто-то ушел добровольно, кто-то перешел на казарменное положение. Были даже такие, что эвакуировались. Позор! Эвакуироваться, бросить любимый Ленинград – значит не верить в победу над врагом. Скорую победу!
За неделю город изменился до неузнаваемости.
Большие витрины магазинов заложили мешками с песком, кое-где стекла и вовсе закрыли фанерой. Сняли все вывески, говорили, что это против шпионов, мол, местные и сами знают, где что находится, или спросят прохожих, а шпионы могут прочитать.
В парках и скверах копошились женщины, так казалось со стороны. В действительности у них тяжелая работа – рытье щелей. Такая щель замена бомбоубежища, ведь в случае бомбежки не у всех будет возможность добежать до настоящего убежища.
В городе введено затемнение, значит, включать свет можно только если окна плотно зашторены. Освещение на улицах не включали вообще, в парадных горели тусклые синие лампочки, такие же повесили над входами в убежища. Хорошо, что летние ночи в Ленинграде светлые.
Дети бегали смотреть на зенитки на площадях, на противотанковые ежи, мальчишки по-прежнему играли в войну, только теперь вместо финнов и Антанты врагами были гитлеровцы. Конечно, побеждали врага после третьего «тра-та-та», брали в плен и нещадно били. Однажды Станислав Павлович вступился за такого бедолагу, ему объяснили, что «все по-настоящему», раз этот сегодня немец, то пусть и терпит.
– А завтра?
– А завтра мне может выпасть жребий быть немцем, меня побьют, – серьезно пояснил щербатый конопатый мальчишка.
В разговор вмешался еще один:
– Чего стоишь? Побежали на площадь Жертв Революции, там зенитки поставили!
С воплем: «Ух ты!» мальчишки умчались смотреть на зенитки.
Пока это казалось какой-то игрой и даже не очень страшной. Дети играли, взрослые поняли что-то иное…
Некоторые районы области – Псковский и Новгородский (тогда они были в составе Ленинградской области) – стали называть прифронтовыми!
– Как это? При фронте?
Станислав Павлович решил проводить для квартиры политинформации. Он стал отмечать на карте города, о боях за которые сообщали по радио. К сожалению, все сообщения заканчивались словом «оставили»… Черные флажки на портновских булавках, которыми он на карте помечал захваченные гитлеровцами советские города, множились и все ближе подступали к Ленинграду.
В городе вовсю шла эвакуация, забежал попрощаться племянник бабушки Петр, он со своим Кировским заводом уезжал на восток. Его жена Алла и дочь Мариночка ехали с хореографическим училищем, по счастью, туда же – в Пермь. Алла радовалась:
– По крайней мере, будем рядом.
Многолетний приятель Станислава Павловича по службе в Кировском театре оперы и балета Иван Антонович тоже уезжал и звал Станислава Павловича с собой, но тот отказался:
– Нет, я уж лучше со своими, со своим Ленинградом останусь.
Грузились «Светлана» и «Электросила», Металлический и завод «Русский дизель», Ижорский… Паковали вещи НИИ, проектные институты, лаборатории, театры, Филармония и Капелла…
Это производило гнетущее впечатление, если уезжают и так поспешно, значит, в Ленинграде оставаться опасно? Но одновременно росла вера в то, что город все равно не сдадут! Нет, пока жив хоть один ленинградец, немцы на улицах города не смогут маршировать, как делали это на улицах других европейских городов.
– Ленинград не Париж, Вена или Варшава! Мы не пустим гитлеровцев в город!
По радио объявили, что теперь нельзя выключать репродукторы, по ним будут объявлять о воздушной тревоге. И что теперь, когда нет передач, будет постоянно передаваться звук метронома – если медленный, значит, все в порядке, а если быстрый, то тревога.
Сначала этот стук раздражал, но скоро привыкли.
В городе появились беженцы. Станислав Павлович сказал, что это очень плохой признак, люди бегут от войны, значит, она приближается.
Их размещали в зданиях эвакуированных учреждений, в школах. Женькину школу заняли под госпиталь. И мамина больница больше не больница, а госпиталь. Госпиталь – значит, есть раненые, ведь госпитали для раненых? Бабушка хмуро сказала:
