— Справишься. Только картошку не ешь.
И так было приятно смотреть на эту веселую ораву парней за ужином, что я доброй завистью позавидовал Грише.
Андрей словно ступил в другую страну. Он шагнул из детства в страну взрослых и изо всех сил старался быть таким, как все. Он не суетился, был сдержан, умел слушать других — просто не наш Андрей, да и только! Ребята Гриши приняли его как равного, и вот теперь он им что-то рассказывает. Прислушиваюсь. Речь идет о мотоцикле. Андрей демонстрирует свои познания. «Откуда они у него?» — удивляюсь я. Оказывается, у брата Игоря Первушина есть «Ява», и Андрей знает мотоцикл «как свои пять».
Узнаю об этом только сейчас. Становится как-то не по себе. Да знаем ли мы своих детей? Если честно признаться, то такого серьезного, делового и повзрослевшего сына я не знаю. Вот тебе и мальчишки! Они и вырастут у нас на глазах, а мы все будем считать их несмышленышами.
Уже поднялась из-за стола хозяйка и стала собирать и уносить на кухню посуду, а мы все сидели и без умолку говорили, перескакивая с одной темы на другую, недоговаривая, обрывая па полуслове разговор неожиданно пришедшими на память случаями из той нашей давней жизни, когда и виделось не так, и думалось по-другому. Как говорил Гриша, «перевспоминали» всех, кто работал в бригаде, в колхозе, в районе. Он тоже о многих ничего не знал. Слышал, что Славка Воловик как ушел в сорок пятом в армию, так и остался там. А где он сейчас, неизвестно. А Шурка Быкодеров, отслужив, вернулся домой, но в колхозе не остался, подался в город.
О Василии Афанасьевиче Гриша сказал, что он умер «где-то после войны».
— Помнишь, — повернул он ко мне вдруг закаменевшее лицо, — все хватался за свою поясницу и скрипел зубами: «Ломит нещадно…»
— Помню…
— А Николай Иванович, Дед наш, коротал еще долго. Последний раз его видел не то в пятьдесят седьмом, не то в пятьдесят восьмом. Я тогда работал секретарем райкома при МТС. Так вот, заехал я к нему, а он перед домом на лавочке в валенках… Летом это было. Сухой и старый, как земля…
Гриша потянулся к графинчику, налил вино в рюмки и, чуть оторвав свою от стола, кивнул:
— Давай за их память. Добрые старики были…
— И за Ваську Попова.
— И за Ваську, — грустно добавил он.
Посидели, помолчали и от воспоминаний перешли к дням сегодняшним. Я смотрел на его руки. Сейчас он положил их обе рядом на стол перед собою, и я заметил, что правая, здоровая рука намного больше, а левая как будто чуть усохла. Видно, заметив мой взгляд, он сдернул их со стола.
— Нужно делать дело, — горячо бросил он и поспешно начал рассказывать, как в его совхозе в этом году на бросовой луговине между двумя оврагами старухи и старики пенсионеры вырастили лук. Да такой, что хозяйство получило двадцать тысяч чистой прибыли.
— А сейчас, — загорелись у него глаза, — я для этих своих дорогих стариков и старушек закладываю парники. И совхоз с февраля начнет торговать овощами…
Гриша даже вскочил из-за стола и хотел сейчас же повести меня на ту бросовую луговину, от какой «ни выпаса, ни сена» не было, а вот теперь они там «такое дело завернули».
Я смотрел на распалившегося, увлеченного своим делом человека. Предо мною был одержимый и решительный Завгороднев, и я стал угадывать в этом немолодом, лысеющем человеке того отчаянного и немножко шального паренька, какой, казалось, выветрился из моей памяти, а вот теперь легко возвращается ко мне, сливаясь с теперешним Григорием Кузьмичом Завгородневым, против которого я вначале протестовал, а теперь все больше и больше свыкался.
— Ладно, — немного поостыв, бросил он, — покажу завтра. Все хозяйство покажу. Мы тут много затеваем. Дай срок только…
Гриша сел напротив, с другой стороны стола, и начал подробно и увлеченно рассказывать, что они «затевают» в своем хозяйстве. Понизив голос почти до шепота, он доверительно сказал:
— Мы хотим не только догнать, но и обойти по экономическим показателям совхоз «Зеленовский». А он лучший в районе. Вот задача у нас какая на сегодняшний день.
Говорили торопливо, как будто боялись, что вот сейчас кто-то прервет нашу беседу. А мы еще не сказали друг другу ничего, а все только подступаем к тому главному разговору, какой должен обязательно быть у друзей, проживших целую жизнь вдали. Нам еще столько надо спросить, услышать и узнать, что и ночи не хватит.
