Едва я, намучившись, распахнул дверь, эта самая кошка метнулась мне под ноги и — хвост трубой — сбежала вниз по лестнице. Внутри меня ждала награда. Расставив и засветив в густых сумерках множество свечей, я смог по достоинству оценить содержимое квартиры-гнезда. Холодильник, уже, разумеется, потекший, предоставил мне гораздо более изысканный ужин, чем я обеспечивал себе сам. В баре нашлось, чем запить еду. Я вдавил клавишу импортного комбайна — шкала осветилась: он имел автономное питание. На всех диапазонах молчало, ни одна искусственная радиоволна не блуждала сейчас между планетой и тем слоем в атмосфере, который заставляет ее отражаться. Сперва я было принялся крутить ручки, слушать, замирать от внезапных писков и шорохов, но уже через четверть часа примерно бросил это, искренне изумляясь своему порыву. Ведь мне все стало ясно еще в городе. Я подумал. Нет, утром. Чуть ли не в самый первый момент, я только не мог тогда понять, откуда это чувство. А ясно уже было. Не знаю, чем объяснить. Ничем, наверное, и не объяснить. Как и вообще все. Все это.
Я выключил приемник, вогнал в щель кассету, одну из многих в подкассетнице. Мне было все равно какую, я только сделал совсем тихо.
Глоток за глотком в меня вливалось спокойствие. Ушедший мир перестал казаться укором, гораздо больше меня занимала (и изумляла) стремительность перестройки моих собственных взглядов. Хотя, если вдуматься, то ничего удивительного нет. Я никогда не желал зла людям — всем, сколько их есть, -но как-то случилось так, что у меня не было никого, кому персонально я мог бы желать добра. Родителей не помню, бабушку, у которой рос, давно похоронил и отгоревал свое. Жены не было. Друзей не нажил, а приятели не в счет.
Не отыскивалось во мне ни честолюбия, ни особой зависти, черной ли, белой, ни бушующих страстей; я часто злился на себя, обзывая амебой, но поделать ничего не мог и жил вроде бы как все, сначала учился, потом работал.
Но я был один.
И я остался один. И получается, что приобрел я больше, чем потерял, и поэтому не могу с искренностью сожалеть о прекратившейся истории человечества. Да и кто знает, она, быть может, продолжается где-нибудь, в таком же точно мире, но без меня. А я вот, оказывается, принимаю случившееся, не колеблясь. Не задумываясь ни на секунду о, возможно, кого-то другого будоражившей бы тайне его, о его, если хотите, механике, о его физической сущности. У него нет физической сущности. Чудо, устроенное мною самим или кем-то для меня, или чей-то эксперимент надо мной — не все ли равно? Просто некоторые мои мысли, — я ведь всегда имел много времени на размышления, — непостижимым образом получившие реальное воплощение…
Мои тайные страхи, подспудные радости и отчаяния. Мысли о невыполненных обещаниях — мне и мною самим. Мысль о тщете любви и о холоде одиночества среди людей. Мысль о том, во что превращается планета и во что превращаемся на ней мы. Мысль о несбыточности мечты человеческой и о лжи… Наверное, у меня были слишком грустные мысли, или жизнь моя сложилась как-то не так, но что делать? Она была, и надо было жить…
Не заметив как, я прикончил бутылку. Хотел по привычке поставить к ножке стола, но передумал и, — почему нет? — размахнулся… Когда бутылка попадает в экран телевизора, первым делом слышишь звон, треск, всхлип прорвавшегося вакуума, стук осколков, шипение, хрип и наконец видишь потрескавшийся экран с черным звездчатым отверстием, дальше там какая-то сеточка, она порвана и помята, и в ней торчит засевшая половинка горлышка. Но это еще не все. Второй бутылкой можно… я огляделся, — ага, в хельгу. Вот это вот хельга, или там горка — в нее. В хрусталь. У меня, знаете, никогда не было хрусталя. И хельги не было, или там горки. Не собрался как-то. Так-с, ну, здесь жить уже нельзя, того и гляди порежешься. Видите, я полностью отдаю себе отчет. Берем тр-ретью и… А что, собственно, я развоевался? Ты чего развоевался-то? Ты не знаешь, что должен делать сейчас? Не-ет, ты знаешь…
С горящей свечой в руке и фляжкой коньяку в кармане я вывалился на лестничную клетку. Попробовал соображать, но сейчас это было трудно. У порога лежала моя монтировка, я подобрал ее. Начал вскрывать все двери подряд, временами отхлебывая из фляжки. Сперва у меня хватало ума только растворять двери, потом в одну из них я зашел, бормоча «кис-кис-кис», поблуждал в потемках, потом — в следующую, и в следующую, и в следующую, натыкаясь всюду на мебель. В какой-то момент прямо перед собой я увидел обои в полоску, а на них — квадратную декоративную тарель. Тут я решил задержаться и немного пострелять (портупея все еще была на мне). Долго укреплял свечу и прицеливался. Дело оказалось увлекательным, хотя и несколько шумным.
