– Мы это исправим.
Удачи.
Джейк хватает ручку и начинает закрывать дверь.
– Вы ненавидели моего отца. – Мои слова заставляют его остановиться. – Не так ли?
Он выпрямляется, не сводя с меня глаз.
– Не будет ли мое присутствие доставлять вам неудобства… дядя Джейк?
Если он ненавидел моего отца, не стану ли я напоминанием о нем?
Взгляд мужчины буквально пронизывает. Он отвечает ровным тоном:
– Я не вижу твоего отца, когда смотрю на тебя, Тирнан.
Не до конца понимая, что это значит и должно ли сказанное принести облегчение, я замираю.
Ты очень похожа на свою мать. В аэропорту Джейк упомянул о нашем с ней сходстве. Значит, он видел ее, когда смотрел на меня? Он это имел в виду?
Его глаза темнеют. Джейк трет большим пальцем свою ладонь, после чего сжимает кулак.
Я прикована к полу; мой желудок словно проваливается куда-то.
– И тебе не обязательно называть меня дядей. Ведь я все равно тебе не родня, да?
Прежде чем я успеваю ответить, он цокает языком, подзывая собак. Как только они выходят, Джейк закрывает дверь, оставив меня одну.
Я стою как вкопанная. Под кожей словно пробегают электрические разряды. Один телефонный звонок, перелет в эконом-классе через четыре штата, и спустя столько времени до меня наконец-то доходит… Я совершенно не знаю этих людей.
Тирнан
Зевнув, я чую аромат свежесваренного кофе, выгибаю спину и потягиваюсь на кровати.
Проклятье. Мне дерьмово спалось.
Я тянусь к прикроватной тумбочке за телефоном, чтобы посмотреть, который час, но моя рука ничего не нащупывает – просто проваливается в пустоту.
Что?
Именно в этот момент я замечаю жесткость нового постельного белья. Скрип кровати. Подушку, совершенно не похожую на перьевую, к которой привыкла моя шея.
Моргнув, вижу на потолке бледные лучи утреннего солнца, пробивающиеся в мою комнату сквозь стеклянные раздвижные двери. Не мою комнату, вообще-то.
Я приподнимаюсь на локтях. Голова кружится. Еле держу веки открытыми и снова зеваю.
Все наваливается на меня разом. Что произошло. Где я. Как я, действуя бездумно и скоропалительно, сбежала. Неопределенность, от которой немного сводит живот, ведь все вокруг такое незнакомое.
То, что мне не нравится вся эта ситуация; то, как я забыла, насколько не люблю перемены.
То, как он смотрел на меня вчера.
Навострив уши, слышу треск ветвей, раскачиваемых порывами ветра, и завывание этого ветра в дымоходе.
Никаких приглушенных разговоров, доносящихся из офиса моего отца с шестью плоскими телевизорами, которые он включал, готовясь начать свой день. По лестницам не бегает свита стилистов и ассистентов, помогающих моей матери привести себя в порядок. Она не выходила из дома без макияжа и укладки.
Не звонят телефоны, не ревут газонокосилки садовников.
На мгновение меня охватывает тоска по дому. Незваные образы всплывают в памяти. Теперь мои родители лежат на холодных металлических носилках. Их засовывают в холодильники. Отец с синюшной кожей, мать с мокрыми волосами и без косметики. Все, чем они жили – благодаря чему их знал мир, – исчезло.
Я лежу, оцепенев, и жду, когда появится ощущение жжения в глазах и болезненный спазм в горле.
Жду слез.
Желаю, чтобы они пролились.
Но этого не происходит. И данный факт беспокоит меня больше, чем смерть родителей.
Есть слово, которое характеризует людей, не испытывающих угрызений совести, не способных на сочувствие, демонстрирующих явное асоциальное поведение.
Я не социопат. То есть я плакала во время битвы за Винтерфелл в «Игре престолов»[8]. Однако не проронила ни одной слезинки – ни разу – после смерти обоих родителей?
По крайней мере, в этом городе всем плевать на меня и на то, каким образом я справляюсь с их гибелью. Мираи – единственная из моего окружения, кто способен понять.
Вдруг я моргаю, едва меня осеняет.
– Мираи…
Черт. Я сбрасываю с себя одеяло, встаю с кровати, иду к комоду, где заряжается телефон. Подхватив его, включаю и вижу список уведомлений – в основном пропущенные звонки от ассистентки моей матери.
Проигнорировав записи автоответчика, набираю ее номер, попутно обратив внимание, что сейчас на западном побережье еще и шести утра нет, и подношу мобильник к уху.
