Октябрьский сел и обхватил руками опущенную голову. Бывают обстоятельства, когда становится вдвойне тяжелее оттого, что о неизбежности чего-то, казалось бы, уже осознанной, впервые заговорят вслух.
Против перехода на запасный КП Филипп Сергеевич не возражал. Мы составили телеграмму в Москву, где излагалось это наше решение. На старом ФКП временно оставлялась небольшая группа работников штаба во главе с капитаном 1 ранга А. Г. Васильевым.
С наступлением темноты (сделать это раньше не дала бы вражеская авиация) на 35-ю батарею отбыл основной состав штаба СОР. После этого и мы с Ф. С, Октябрьским поднялись по траншее наверх. Под уцелевшей аркой разбитого здания редакции «Красного черноморца» ждала эмка. Город был настолько разрушен, что терялось представление о том, где мы находимся. Опытному водителю потребовалось чуть не час, чтобы, объезжая завалы, выбраться через проломы и дворы на дорогу, ведущую к Херсонесу.
В течение ночи на 35-ю батарею перешли со своих КП командование Приморской армии и командование береговой обороны, а затем и городские руководители. Здесь сосредоточилось управление всеми боевыми силами Севастопольского оборонительного района, продолжавшими сражаться на все сокращавшемся плацдарме.
В Казачью и Камышевую бухты подходили из Новороссийска подводные лодки. Херсонесский аэродром принимал прибывавшие из Краснодара самолеты Ли-2. В ночь на 30 июня они доставили еще 25 тонн боеприпасов, которые немедленно пошли в дело.
С рассветом противник возобновил атаки по всему — теперь примерно 15-километровому — фронту от Корабельной стороны до бывшего Георгиевского монастыря близ мыса Феолент. В этой полосе наступали части семи фашистских дивизий. Численное превосходство врага было многократным. К тому времени наши возможности еще более сократились: многие батареи, не имея снарядов, молчали. Израсходовав остатки боезапаса, комендоры становились в ряды стрелковых частей и подразделений.
Но и в этих тяжелейших условиях советские воины дрались исключительно упорно, их боевой дух по-прежнему был неиссякаемым. Какого накала достигала стойкость защитников Севастополя, свидетельствуют события у Малахова кургана. В течение дня эта возвышенность несколько раз переходила из рук в руки.
Сводный батальон морской пехоты под командованием майора К. С. Сонина некоторое время удерживал курган и после того, как выпустила последний снаряд стоявшая там батарея капитан-лейтенанта А. П. Матюхина — одна из тех, которые были вооружены орудиями с «Червовой Украины».
Продолжали доблестно сражаться малочисленные подразделения 79-й морской бригады, 2-го Переконского полка, Чапаевской дивизии, да и всех остальных частей. На склонах Сапун-горы вели свой последний бой морские пехотинцы бригады Е. И. Жидилова, только что получившего звание генерал-майора. К исходу дня в дивизиях оставалось в среднем по 400–600 бойцов, в бригадах — по 200–300. Кроме стрелкового оружия и гранат войска имели в действии небольшое число минометов и легких орудий.
Еще утром я подписал вместе с Ф. С. Октябрьским составленную им радиограмму наркому ВМФ и командующему Северо-Кавказским фронтом. В радиограмме кратко излагалась обстановка и делался вывод, что мы способны продержаться максимум два-три дня.
Вечером, на начавшемся около 19.30 заседании Военного совета флота с участием командования Приморской армии и других руководителей Севастопольской обороны, вице-адмирал Ф. С. Октябрьский объявил: Ставка приняла решение об оставлении Севастополя, разрешена эвакуация.
Только теперь это слово — «эвакуация» — было впервые произнесено. Об эвакуации в Севастополе не только не говорили, но и не думали о ней, ее не планировали, считали невозможной.
И потому, когда я где-то в двадцатых числах июня стал понимать, что нам, севастопольцам, очевидно, не устоять, это сознавалось и как конец собственной жизни. Я собрал документы, которые должны были понадобиться семье, и имевшиеся у меня деньги, вложил все это в пакет и переправил с оказией в Туапсе секретарю Военного совета с просьбой переслать потом жене. А военфельдшера, направлявшегося в командировку в Военно-морскую медицинскую академию, попросил помочь моей семье, эвакуированной из Москвы в Киров, переехать на Кавказ. Я считал, что в случае моей гибели — а это было вероятным на девяносто процентов — семье лучше быть ближе к флоту.
