– Ей-ей, пришибу тебя, Тишка, ежели посмеяться вздумал. – Хриплый шепот эхом отразился где-то высоко под куполом.
– Истину глаголю, не сумлевайся, младенчик тута благим матом орал. Вот те крест. – Огромная тень на стене вскинула руку и перекрестилась.
Это что ж, по-русски, что ли? Пьер хорошо знал русский, родители об этом позаботились. И в детстве, и сейчас они частенько говорили с ним на языке предков.
Но что за странный говор? К чему это коверканье слов? Или какой-то местный диалект? Куда ж он попал-то?!
Между тем двое вошедших обследовали помещение в колеблющемся свете свечей, которые держали в руках. Пьер с изумлением смотрел на странные фигуры. Они казались ему огромными. Незнакомцы были одеты в меховые душегрейки и перепоясанные грубыми веревками темные рясы в пол, из-под которых торчала стоптанная войлочная обувь. Немного похожи на монахов, как их рисовали в старых книгах.
Наконец они приблизились, и один в упор посмотрел на Пьера.
– Глянь-ка, Филимон! Прямо у врат царских дитятко притулилось! – воскликнул он.
– Как же он тут очутился? – нахмурился второй, теребя лохматую, с проседью, бороду. – Все ж заперто было?
– Никак Маринка свово Ивашку-Воренка подкинула? Хитрость какую задумала? Собор ведь вскорости.
– Хм… Ему всамдель годка два, как и Воренку, но это не он. Маринка сейчас с полюбовником в бегах где-то на Низу. Да и дитем ей бросаться несподручно: через него токмо они трон оттяпать и могут. А малец-то не простой! Глянь, парча какая. Такую не на всяком боярине увидишь.
Пьер молча хлопал глазами, стараясь осознать, что происходит. Почему они называют его младенцем? Кто сошел с ума – он или эти странные мужики?!
– Батюшки, а лежит-то где! – ахнул вдруг Тишка. – Аккурат под Заступницей Владимирской!
– И то… – кивнул Филимон, открыв рот от удивления.
«Мне все это снится», – решил наконец Пьер и незаметно ущипнул себя за руку. Боль была вполне ощутимой, но видения не пропали. Над головой висела та самая икона Владимирской Богоматери, которую он видел в Третьяковке. Да что же происходит-то?
Странные монахи внимательно рассматривали его. Тот, которого звали Тишка, присел рядом, протянул громадную, больше лица Пьера, ладонь и осторожно коснулся его щеки кончиком пальца.
– Настоящий, – с благоговением прошептал он.
Оба замерли, тараща глаза на Пьера. Минуту спустя Тихон выдохнул:
– Слышь-ка, Филимошк… Никак это посланец.
– Вот и я мыслю. Чай, неспроста он под Богородицей-то.
– Мать честная!
– А лежит-то как тихонько, не плачет. Глазенки удивленные вытаращил да молчит. Могет, немой он?
– Ага, немой, сказывай. Так заливался, я ажно подскочил, как услышал.
Филимон откашлялся и сурово сказал:
– Вот что, Тихон, мы с тобой в таком деле не решальщики, тут нашими скудными умишками не разобраться. Надобно кого-нить кликнуть. Ступай-ка ты на Чудово подворье к отцу Аврамию да все ему про младенца-то и обскажи. А я покуда здесь покараулю, дабы чего не вышло.
Тишка с готовностью кивнул, перекрестился и исчез в темноте. А Пьер, проводив его взглядом, поднял глаза на Филимона. Тот по-прежнему с интересом его рассматривал, примостившись на корточках.
– Кто вы? – попробовал спросить Пьер, но вместо вопроса изо рта вырвался несвязный лепет.
Лицо Филимона вдруг подобрело, и он с участием произнес:
– Надобно тебе чего, да? Ах ты, бедолага, небось, несладко на каменном полу-то лежать.
Огромный монах подхватил Пьера как пушинку и, выпрямившись во весь рост, принялся его укачивать.
– Ну-ну, баю-бай, – неумело забормотал он.
Леденея душой, Пьер поднял руки и в рассеянном свете снова увидел перед собой детские ладошки. Повертел головой, глянул на живот, на ноги… и чуть не потерял сознание. Сомнений не было: он стал маленьким ребенком!
«Ничего, – попытался он себя успокоить, – скоро я проснусь, и кошмар закончится».
На руках монаха было тепло и уютно. Пьер спрятал руки под его душегрейку, и Филимон понимающе усмехнулся:
– Ишь ты, хитрюга. Маленький, а сообразительный. Ну спи, баю-бай.
Монотонное бормотание успокаивало. Пьер, пригревшись, закрыл глаза и в самом деле задремал.
