– А как ты дитя-то подменишь?
– У-у, об этом не печалься, сестрица. При нем охранник стоит, уж с ним-то я завсегда уговорюсь. Твое дело только шум поднять да в Москву приехать и там мальца за свово признать. Только подробно обскажи Алешке, чтоб он там не шумел, а коли будут спрашивать про мамку, пусть на небеса кажет.
Несмотря на уговоры, боярыня все еще сомневалась.
– Грех-то какой, Ванечка!
– Да с чего грех? Сказываю ж, не посланец то вовсе, а боярское дите, кто-то из них подсуетился да свово сынишку в Успенскую церковь и подкинул. Эх, жаль, я сам не скумекал ране такое учинить.
– Боязно мне, братец. Как он будет без материнского присмотру-то?
– Положись на меня, я за Алешку животом отвечаю. Уж поверь, ни волосинки с головушки его упасть не дам.
Видя, что сестра все еще колеблется, князь решительно добавил:
– Право, Маруся, смешно. Я ей престол в дар подношу, а она противится. В общем, не послушаешь честью – скраду мальчонку. Дело-то государственное! Не ты ль говаривала, дескать, Руси честный государь надобен? Аль твой Иван Михалыч не таков?
Мария закрыла лицо ладонями и долго сидела так, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Наконец опустила руки и вздохнула. Может, она слепо верила брату, а может, искушение побороло страх в ее сердце, но она ответила:
– Будь по-твоему, братец.
– Ну, вот и ладушки, – обрадовался Буйносов. – Давай сбирай Алешку, а я за околицей, у Калужской дороги, подожду тебя.
В то утро Василий отправился с докладом к князю Пожарскому. Мальчонку оставлять было боязно, но дело есть дело, и, строго-настрого наказав Филимону не спускать с дитяти глаз, он пошел на Орбат.
Было холодно и пасмурно, ветер гнал над Москвой мрачные сизые тучи, а над куполами Троицкого подворья с карканьем кружилось воронье. Даже здесь, в сердце Руси, чувствовались разруха и запустение.
Миновав Житничную, Василий через Ризоположенские ворота покинул Кремль. Но едва перешел мост над Неглинкой, как из проезжающих мимо саней его окликнули:
– Здорово, служивый!
Оглянувшись, Василий увидел в санях человека лет сорока, в военном кафтане и накинутом на плечи тулупе. Маленькие хитрые глазки прищурены, кустистые черные брови почти срослись у переносицы. То был Савелий Ковров, доверенный человек князя Буйносова.
– Васька, никак ты? – радостно воскликнул он. – Куда путь держишь?
– На Орбат, – осторожно ответил парень. – А ты, мил человек, кто будешь?
– Вот те раз! Я ж Гришка Потапов, – назвался Савелий первым пришедшим в голову именем, – мы с тобой в ополчении в одном отряде служили. Аль запамятовал? Залазь, подвезу, до Орбата путь неблизкий.
Василий готов был поклясться, что никогда не встречал чернобрового незнакомца. Но тот его явно узнал, с чего бы? Движимый крестьянской пытливостью, он полез в сани. Уселся на обитое сукном сиденье и выжидательно взглянул на «Гришку», нисколько не сомневаясь, что вскоре во всем разберется.
– Трогай! – крикнул Савелий вознице и повернулся к Ваське: – Ну, сказывай, где ты, как ты.
«Тут надобно с осторожностью», – подумал парень, а вслух ответил:
– С Божьей помощью, служу помаленьку.
– Все так при князе Дмитрии Михалыче и состоишь?
– Твоя правда, при нем.
– А я тут к одному пристроился, так, веришь ли, живу – горя не ведаю. Хороший хозяин, тароватый[4]. Задание какое даст, сделаешь – что хошь проси у него. Вот у тебя есть заветное желание?
– Да, вроде, нету.
– Вот прям-таки нету? Деньги там аль земли?
Да кому они нужны, деньги и земли. Вот если б хоть одна родная душа осталась у него на белом свете! Мать в сырую землю легла, невеста повесилась, а виновник ее смерти где-то гуляет, жрет и пьет вволю… На глаза Василия навернулись слезы, и, на мгновение потеряв бдительность, он ответил:
– Чтоб сыскали того стервеца, что снасильничал мою Настену.
– У-у, этот сыщет, не сумлевайся, – важно кивнул Савелий. – Уж для такой-то малости моему хозяину только пальцем шевельнуть. Давай, Васьк, переходи к нему на службу. Тем паче, сказывают, твой князь-то опростоволосился?
– Как так?
– Не слыхал? – рассмеялся чернобровый. – Вроде бы поймали на Волоцкой дороге посыльного с грамоткой, Дмитрием Михалычем твоим писанной. Будто зовет он на престол московский шведского королевича. Сказывают, князь от грамотки той на Земском соборе отрекался, мол, она подметная, и на том крест целовал. Но многие теперича на него злы, и веры ему стало меньше. Неужто и правда не слыхал? Аль ты не при его особе состоишь?
