Достоевский о Европе и славянстве - страница 119
Человек евангельской всечеловеческой любви не может строить свое счастье на несчастии другого. "Но какое же может быть счастье, если оно основано на чужом несчастии? Позвольте, — говорит Достоевский, — представьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой. И вот, представьте себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего лишь одно человеческое существо, мало того, — пусть даже не столь достойное, смешное даже на иной взгляд существо, не Шекспира какого-нибудь, а просто честного старика, мужа молодой жены, в любовь которой он верит слепо, хотя сердца ее не знает вовсе, уважает ее, гордится ею, счастлив ею и покоен. И вот, только его надо опозорить, обесчестить и замучить, и на слезах этого обесчещенного старика возвести ваше здание! Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии? Вот вопрос. И можете ли вы допустить хоть на минуту идею, что люди, для которых вы строили это здание, согласились бы сами принять от вас такое счастье, если в фундаменте его заложено страдание, положим, хоть и ничтожного существа, но безжалостно и несправедливо замученного, и, приняв это счастье, остаться навеки счастливым?.. Нет: чистая русская душа решает вот как: "пусть я одна лишусь счастья, пусть мое несчастье безмерно сильнее, чем несчастье этого старика, пусть, наконец, никто и никогда, и этот старик тоже, не узнают моей жертвы и не оценят ее, но не хочу быть счастливою, загубив другого" [597].
Дух "непогрешимого" европейского человека является душой всей европейской культуры и цивилизации. Тут все построено на человеке как на фундаменте всего, и все выстроено ради человека как конечной цели всего. Тут нет места для Богочеловека. Потому Богочеловек и отброшен как лишний и ненужный. Европейский человек в своей гордой "непогрешимости" достаточен сам по себе в этой земной жизни. От Богочеловека он ничего не просит, а потому и не получает. Достоевский ставит вопрос: может ли европейский цивилизованный человек, т. е. европеец, вообще веровать в божественность Иисуса Христа, так как вся вера и состоит лишь в том, чтоб веровать в Его божественность? "На этот вопрос, — говорит Достоевский, — цивилизация целым рядом фактов отвечает — нет!" [598]
Цивилизации "непогрешимого" европейского человека надо противопоставить цивилизацию славянского всечеловека, которая, как на фундаменте, вся построена на Богочеловеке. "Надо, — утверждает любимый идеолог Достоевского князь Мышкин, — чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос, Которого мы сохранили и Которого они не знали! Не рабски попадаясь на крючок иезуитам, а нашу русскую цивилизацию им неся…" [599] "Мы только отвергаем, — пишет в своем "Дневнике" Достоевский, — исключительно европейскую форму цивилизации и говорим, что она нам не по примерке" [600]. Главное — сберечь самую большую драгоценность нашей планеты — Богочеловека Христа. А Он весь в Православии, во всем Своем Божественном совершенстве и со Своими вечными ценностями. "Чтобы сберечь Христа, т. е. Православие, — говорит Достоевский, — надо сберечь себя, стать самим собою. Дерево плодоносит тогда, когда разовьется и укрепится. А потому и Россия должна осознать, какой драгоценностью она одна-единственная обладает, с тем, чтобы отбросить немецкое и западническое ярмо и стать самой собою с ясным осознанием цели" [601].
Спасение человека, в особенности европейского человека, от того отчаянного самоуничтожения, к которому ведет "непогрешимый" гуманизм, состоит в полном и всеусердном усвоении Богочеловека. Обоготворение человека — самая роковая болезнь, которой больна несчастная Европа. Исцелить эту болезнь может только один лекарь — Богочеловек и только одно лекарство — Православие. Во всех своих идеях и в делах Европа преклоняется перед человеком, она, по сути, человекоцентрична, Православие же во всем преклоняется перед Христом, и поэтому — христоцентрично. С одной стороны: тайна над тайнами — человек, а с другой — Богочеловек. Достоевский искренне мучится и одной и другой тайной, которые обе были ему близки: над одной он печалится и плачет, другой — радуется и восхищается. Когда он едет в Европу, он приходит туда не как судья, но как печальный ее богомолец. "Я хочу в Европу съездить, — говорит Иван Алеше, — и ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище, но на самое дорогое кладбище. Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и в свою науку, что я знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, — в то же время убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище и никак не более. И не от отчаяния буду плакать, а лишь просто потому, что буду счастлив пролитыми слезами моими"
