— Федор Михайлович! — воскликнула хозяйка дома, всплеснув руками. — Помилосердствуйте, ведь дети тут!
Да, он, наверно, был поразительным человеком для современников, этот Федор Михайлович <…> [МАНН Т. С. 330–333].
Томас Манн справедливо утверждал, что Достоевский
за четыре десятилетия литературного труда создал поэтический мир невиданной новизны и смелости, населенный бесчисленными персонажами, мир, в котором бушуют грандиозные страсти и который не только велик «преступными» порывами мысли и сердца, раздвигающими границы наших знаний о человеке, но и клокочет вызывающим озорством, фантастическим комизмом и «веселостью духа».
Но вот его позиция, сводящего друг с другом, как «братские» фигуры, христианского гуманиста, «почвенника» и «панслависта» Федора Достоевского с антигуманистом, язвительным критиком общих христианских норм морали и немецкой «почвенности» («фолькиш») и «пангерманизма» Фридрихом Ницше, несомненно, является парадоксальной, хотя представление «о духовном родстве» Достоевского и Ницше давно уже стало общим местом[103]:
Да, скорее всего они были братьями по духу, несмотря на различие происхождения и традиций, сотоварищами по судьбе, поднявшей их над средним уровнем до трагически-гротескного, — немецкий профессор, чей люциферовский гений (стимулируемый болезнью) созрел на почве классического образования, филологической учености, идеалистической философии и музыкального романтизма, и византийский Христос, на пути которого с самого начала не стояли некоторые гуманистические препятствия» обусловившие развитие первого[104].
Особенно странно утверждение Томаса Манна звучит в свете ярого русского национализма и официозного патриотизма Достоевского, который устами своих героев провозглашает, что:
Именно в России совершится новое пришествие Христово. Народ русский есть «на всей земле единственный народ-богоносец, грядущий обновить и спасти мир именем нового бога», ему одному «даны ключи жизни и нового слова» (Шатов, «Бесы»)[105],
— в то время как Ницше, со своей стороны, жестко выступает против махрового немецкого национализма. Но именно по этой причине (sic!), согласно манновской концепции, Достоевский им
мог быть воспринят как «великий учитель» просто потому, что не был немцем (ибо самым горячим стремлением Ницше было преодолеть свое немечество), и потому, что освобождал от бюргерской морали и укреплял волю к психологическому разрыву с традицией[106], к преступлению границ познания [МАНН Т. С.340, 331].
В истории мировой литературы Достоевский — этот выдающийся представитель русской «натуральной школы» и «критического реализма»[107] считается одним из основоположников экспрессионизма — крупнейшего литературно-художественного направления ХХ столетия. Показательно в этом отношении, что картина Эрнста Мунка [НЭСС] «Крик»[108], являющаяся своего рода знаковой эмблемой экспрессионизма, часто используется в оформлении книг Федора Достоевского. Как и проза Достоевского, она служит своего рода прелюдией к искусству XX в., предвещая ключевые для эпохи модернизма и постмодернизма темы одиночества, отчаяния и отчуждения. Достоевский оказал значительное влияние на немецких, польских, австрийских, скандинавских, швейцарских писателей-экспрессионистов, являясь для всех них, без исключения, своего рода кумиром. Однако, что тоже парадоксально, — на «русской почве» новаторство Достоевского не привело к созданию литературного направления.
Литературное его влияние при жизни и в восьмидесятые годы было незначительным и ограничивалось некоторым оживлением темы жалости и сострадания, а также модой на болезненную психологию у второстепенных романистов. В чисто литературном смысле его влияние не было особенно велико и впоследствии. В узком смысле очень немногих писателей можно назвать его литературными наследниками. Но влияние Достоевского в целом, как феномен, невозможно переоценить. Предреволюционное поколение, особенно те, кто родился между 1865 и 1880 гг. (это значит — странное совпадение! — между датами появления его первого и последнего великих романов), были буквально пропитаны его идеями и его мышлением
