«Двойственность натуры Достоевского и сложные противоречия его души» [МОЧУЛЬСКИЙ. С. 11], — качества, демонстрируемые им в отношении с окружающими, служили основанием для появления самых парадоксальных слухов об интимных сторонах жизни писателя. Хотя всякого рода «клубничка» — неотъемлемая составляющая жизнеописаний всех литературных знаменитостей[83], грязные слухи касательно личности Достоевского выделяются на этом фоне своей исключительной живучестью. Можно с уверенностью утверждать, что Достоевский — единственный русский писатель-классик, образ которого в историческом общественном сознании оказался парадоксальным образом расщеплен, являя собой два резко антиномичных типа личности. Одна из них олицетворяет собой, так сказать, «светлого ангела»: глубоко верующий христианин, добрый, чуткий, отзывчивый, особенно по отношению к молодежи мудрец и наставник [ФМД-ВС], который
всегда готов был выслушать молодого человека, ободрить его и помочь добрым советом, хотя никогда не заискивал перед «новыми людьми» для приобретения популярности. Я знаю, как однажды пришел к нему незнакомый студент, не в видах получения какого-нибудь покровительства, а только с желанием открыть свои религиозные и нравственные сомнения симпатичному человеку, и после довольно продолжительной беседы с ним вышел в слезах, ободренный и обновленный душевно. И кажется, это не единственный случай в таком роде. Можно ли было так действовать на молодежь без горячей любви к ней?
С особенной симпатией относился Ф. М. Достоевский к детям, не только в знакомых ему семействах, но и совершенно посторонним. Нередко видал я, с каким участием следил он за детскими играми, входил в их интересы и вслушивался в их наивные разговоры. Не удивительно, что в сочинениях его мы находим несколько детских фигур, прелестных как головки Грёза. У меня остался в памяти один случай, который дает наглядное понятие о том, как ему близко было все, что касалось интереса детей.
<…> В последние годы мне случалось слышать, что Достоевского обвиняли в гордости и пренебрежительном обращении не только с людьми, мало ему известными, но даже и с теми, кого он давно и хорошо знал. Говорили, будто, проходя по улице, он умышленно не узнавал знакомых и даже, встречаясь с ними где-нибудь в доме, не отвечал на поклоны и иногда про человека, давно ему известного, спрашивал: кто это такой? Может быть, подобные случаи и действительно были, но мне кажется, это происходило не от надменности или самомнения, а только вследствие несчастной болезни и большею частию вскоре после припадков. <…> Я уверен, что близкие друзья покойного Достоевского, которые знали его хорошо и долго, согласятся со мною, что заметная в нем иногда несообщительность и резкость вовсе не были следствием гордости или слишком высокого мнения его о себе[84].
В иной тональности рисует образ Достоевского дипломат и литератор-славянофил последней трети ХIХ в. Григорий де Воллан, общавшийся с ним во второй половине 1870-х гг.:
Я видел его <Достоевского> прежде в Славянском Комитете. Меня всегда привлекало его изможденное, страдальческое лицо, следившее с напряженным вниманием за тем, что говорилось в собрании. Он редко был доволен действиями разных лиц. Я решился идти к нему: мне хотелось поближе сойтись с ним, но я не знал, что это будет довольно трудно. <…> Я потом говорил с ним, но гораздо меньше, потому что он не любит противоречий. Когда я показал ему на книги, посланные в Белградскую библиотеку, он уставился на имя Добролюбова. «Вот этого не следовало посылать — это яд, растление всего»… и т. д. Когда я удивился его словам, то он сказал, «что он когда-то был за петрашевцев, но давно излечился и от души ненавидит всех революционеров». В обществе он редко говорит. Он молча и подозрительно взирает на каждое новое лицо. Впечатление производит тяжелое, подавляющее, так и чувствуешь, что тут, при громадном таланте, есть что-то неладное, ненормальное во всем его существе. Достоевский и психиатрия: вот впечатление, которое выносишь от обихода с ним…[85]
А вот Всеволод Соловьев, считавший Достоевского своим духовным наставником, напротив, пишет, что: