Петька Шереметьев покосился на Долгорукого, который ехал рядом с ним. Чтобы сэкономить время они решили не брать с собой солдат охраны, намереваясь разжиться этим добром в Ревеле. Позади была уже добрая половина пути, и всю эту половину они лаялись почем свет стоит, особенно когда дорога, мокрая после дождя и еще не совсем просохшая из-за только-только вступившей в свои права весны, не позволяли ехать быстро: лошади начинали скользить и посланные за ценным грузом родственнички могли позволить себе пустить их неспешной рысью, чтобы благородные животные ноги себе не переломали. С ними, чуть позади ехали два денщика, которые только вздыхали, поглядывая друг на друга и слыша брань своих господ. А Шереметьев и Долгорукий, похоже, не уставали предъявлять друг другу бесконечные претензии, возмещая обиды, которые преследовали Петьку еще с отрочества, когда ворвавшийся в жизнь Петра как яркая китайская ракета Долгорукий, заставил государя забыть друга детства, который делил с ним его самые безрадостные годы. В свою очередь Долгорукий почему-то назначил именно вернувшего расположение Петра Шереметьева главным виновником своей опалы.
– Ой не похоже, что они прекратят лаяться, – покачал головой Митрич, давний денщик князя Долгорукого, который пошел за своим господином в ссылку, и вернулся с ним на родину. Вскоре они снова пойдут морем-океяном туда, куда завезли их проклятующие голландцы, и Митрич будет рядом с молодым князем, пока его ноги держат, да руки могут пистоль крепко держать, да сапоги княжеские до зеркального блеска чистить.
– И не говори, – вторил ему Иваныч, денщик, который Петьке еще от отца его покойного перешел в услужение. И вроде бы и не замечал граф его совсем иной раз, но почитай шагу не мог ступить, чтобы так или иначе со старым воякой словечком не перекинуться да совета не спросить. – И в чем печаль-то? Не пойму я их склоки. Как бабы базарные ей-богу, тьфу, срамота, – и он сплюнул на землю под копыта своей каурой кобылки.
– Да все государя никак поделить не могут, черти окаянные, – Митрич неодобрительно посмотрел на едущих впереди господ, которые, похоже, снова нашли повод, чтобы повздорить.
– Да что же государь, девка красная, чтобы его внимание делить? – Иваныч снова сплюнул. – Это государыне орла нашего блюсти надобно, чтобы за чужими юбками не бегал, а энти на то и други, чтобы помогать государю во всем, а не тревожить его своими склоками постоянными.
– И не говори, все не уймутся никак. Так бы и отходил нагайкой да по хребту, – Митрич в расстройстве чувств вытащил из кармана сухой шиповник и закинул в рот. Привычка, которая с корабля перебралась за ним на сушу, и никак не хотела отпускать. Да и не пытался старый солдат, которому на старости лет пришлось в моряки переквалифицироваться от этой привычки избавиться, на опыте харкающих кровью голландцев поняв, что государь дерьма не посоветует.
Тем временем ссора набирала обороты. Что характерно, но сейчас первым задираться начал Долгорукий.
– Я слышал, что ты с княжной Черкасской обручился, – начал Ванька, вынужденно направляя своего коня поближе к шурину, потому что дорога начала понемногу сужаться.
– Долго же ты терпел, чтобы тему поднять, о коей уже всем давно известно, – фыркнул Петька.
– Я был занят, – лениво парировал Ванька. – Цельными днями торчал в Лефортовом дворце, дабы с государем встретиться, наконец-то и новости ему поведать. Ну а дома ты мне ни слова не давал ни вставить, ни разузнать чего. А оно вон как интересно-то оказалось. Значит, ледяная княжна сдала позиции, или же папаша ейный дочь за тебя сосватал, дабы государю угодить, его фаворита остепенив, а то совсем опаскудился по чужим спальням шастая? – Долгорукий глумливо ухмыльнулся.
